Тишина громкая, как рев толпы.
А потом все кончается.
Медленно-медленно быки и лошади снова трогаются с места: люди еще оглядываются, но они уже двинулись в путь и скоро перестанут слышать мой Шум. Уилф тоже трогает, вот только его быки идут медленней остальных, чтобы наша телега отстала.
— Ох, прости! — опять шепчет Джейн. — Уилф велел мне помалкивать, но я…
— Ничего страшного, — говорю я, лишь бы она замолчала.
— Ты уж прости, сынок, прости…
Телега вздрагивает: Уилф остановил быков. Он дожидается, пока караван отъедет подальше, спрыгивает с облучка и подходит к нам.
— Никто не слушает Уилфа, — говорит он, выдавливая еле заметную улыбку. — Но если уж слушают, то верят!
— Мне надо идти!
— Ага. Тут таперича небезопасно.
— Простите меня… — все твердит Джейн.
Я спрыгиваю с телеги, Манчи за мной. Уилф берет сумку Виолы и открывает. Джейн понимает его без слов: набирает полные горсти сушеных фруктов, хлеба и складывает все это в сумку, а сверху добавляет вяленого мяса.
— Спасибо, — говорю я.
— Надеюсь, ты ее найдешь, — говорит мне Уилф, закрывая сумку.
— Я тоже надеюсь.
Он кивает, садится обратно на облучок и дергает поводья.
— Осторожнее! — громким-прегромким шепотом говорит мне на прощание Джейн. — Не попадайся на глаза сумасшедшим!
Минуту или две я стою, провожая их взглядом, — меня все еще колотит и мучает кашель, но еда, а может, и вонь кореньев делает свое дело. Надеюсь, Манчи сможет еще раз напасть на след. Но вот как меня примут в Хейвене — это большой вопрос…
Проходит несколько минут — несколько ужасных минут, — пока Манчи снова нападает на след в лесу, затем я слышу знакомое «Сюда!», и мы пускаемся в путь.
Я уже говорил, что он хороший пес?
Наступает почти полная темнота, я все еще потею и кашляю как ненормальный, а ноги превратились в сплошные волдыри, и в голове по-прежнему гудит лихорадочный Шум, зато в животе у меня еда, и в сумке тоже — на пару дней точно хватит. Такшто вперед, и только вперед.
— Манчи, ты ее чуешь? — спрашиваю я, когда мы перебираемся по бревну через ручей. — Она жива?
— Чую Виолу, — лает он в ответ, спрыгивая с бревна на берег. — Чую страх.
От этих слов я немного и ненадолго ускоряю шаг. Опять наступает полночь (двадцать два дня? двадцать один?), и в моем фонарике садится батарейка. Я достаю из сумки Виолин, но когда сядет и он, света у меня больше не будет. Опять нам то и дело попадаются холмы, и теперь они еще круче: забираться на них сложней, спускаться опасно, но мы идем, идем, идем. Манчи все нюхает траву, а на коротких привалах, пока я кашляю, прислоняясь к деревьям, жует вяленое мясо. Потом начинает светать, и мы идем прямо к восходящему солнцу.