И хотя я чувствовал, что голодание обессиливает меня, всё же верил, что во мне достаточно внутренних сил и я выживу. К тому же мне довольно легко удавалось переносить недоедания. Не мучился, не метался, не терял рассудка! Да и привык: в детстве, в годы недавней войны, бывало, приходилось обходиться минимумом еды. Когда припасы кончались и раздобыть их было неоткуда.
От погони за жратвой меня отвратили и зрелища, которые неоднократно наблюдал возле так называемого лагерного пищеблока и его помойки: в отбросах копались ополоумевшие доходяги, выискивая хоть что-нибудь съедобное — рыбные головки и внутренности, картофельные очистки… Эти сценки вызывали у меня такое омерзение, что я, как ни голодно было, не то что к помойке, к кухне ни разу не подошёл, чтобы попытаться пошестерить за миску баланды или черпачок каши. Кстати будет сказать, что те, кто поддавались повелению желудка и шестерили или помойничали, именно они, ложкомойники и фитили, гибли в первую очередь от кишечных заболеваний, отравлений и… объеданий. Даже видеть этих опустившихся людей, иногда и на людей-то не похожих, было тошнотворно и больно. Я их не осуждаю. Мне их просто жаль было.
Коля, худющий и жилистый, как я догадался, тоже легко переносил голод. Что я в нём тогда разглядел, так это — самодисциплину. На вид уступчивый и бесхарактерный, он обладал железной волей. И эта черта его характера мне нравилась. И я хотел быть таким же твёрдым, когда дело касается главного. То есть убеждений.
Похоже, вручив себя воле Бога, Коля был уверен в своём будущем. Уверен и спокоен. Возможно, уверенности ему придавал срок — с воробьиный нос. Три года — всего! Ни у кого в лагере, наверное, не было такого смехотворного срока. Колин земляк Зелинский, осуждённый приблизительно за то же (за дезертирство), имел червонец. Коля тоже отказался взять в руки оружие. И заявил, что не будет никого убивать, сославшись на какие-то строки из Библии. Мне такое поведение мнилось несерьёзным. И даже глупым.
Не однажды приходилось слышать, что многие из пытавшихся читать Библию сходили с ума. Поначалу, размышляя о Христосике, пытаясь понять его мысли и поступки, я сомневался, не тот ли это случай. Ведь Коля не скрывал, что хорошо знаком со зловредной, как я тогда думал, книгой. И даже цитировал её, доказывая свою правоту. А у зеков в ходу было выражение, и я им тоже пользовался: «Ты мне брось Библию читать». То есть прекрати изрекать глупости, рассказывать небылицы и нести абракадабру. Библией шуляги называли колоду карт. Молитвой зеки окрестили обязательную, набившую оскомину ненавистную фразу, произносимую начальником конвоя перед этапированием, — о шаге из строя вправо или влево и стрельбе без предупреждения.