— А как же тады тебя зачалили?
— Не одного меня. С Серёгой по делу пошли Кимка и Витька.
— Серёга — брат Глобуса?
— Ну да. Я не знал, что он — вор. Догадывался вообще-то… Вот и загремел по делу Рыбкина. Пропустили нас по групповой. А Серёга, сволочь, блатным хвастает: дескать, трёх солдат с собой прихватил. Это мы — солдаты…
К бочке подошёл культорг моей бригады Иван Васильевич, бывший председатель колхоза. Сидит за то, что колхозникам зерно на трудодни выдал вместо того, чтобы всё государству сдать. Словом, за разбазаривание общественного добра дали ему по указу от четвёртого шестого сорок седьмого двадцать лет и пять — «по рогам». То есть поражение в правах — не занимать руководящие должности. Однако в бригаде он опять стал руководящим — освобождённым культорганизатором. Мы друг друга ещё по центральному лагерю знаем. Тоже в одной бригаде робили — почти сплошь из председателей колхозов. И вот сюда загремели. На «камушки». У обоих в формуляре одинаковая запись: «за содействие бандитствующим элементам» — на три месяца.
Приговорили нас заочно по докладной нашего бывшего бугра, пассивного педика Толика Барковского, отпетого мерзавца. Ни я, ни Иван Васильевич никогда никаких «содействий» блатным не оказывали. Истинная причина, догадывался я, в ином: камкарьеру нужно выполнять план. А кто его будет делать, блатяги? Чихали они на все планы. У них и песенка есть: «Мы ебали всё на свете, кроме шила и гвоздя…». Вот вертухаи и вербуют на штрафняк работяг внаглую, заочно осуждая за проступки, придуманные начальниками-фантазёрами. Или такими же продажными подонками, как Толик, — «педа-гог».
И хотя именно так часто и происходило, нас с Иваном Васильевичем упекли в штрафной лагерь по другой причине. Как нежелательных свидетелей. Об этом я узнал позднее, вернувшись в базовый лагерь.
Иван Васильевич приметил меня. На Генку насмешливо и гадливо посмотрел. Укоризненно головой покачал и шутливо пожурил:
— Ё мoё, Рязанов! Не боишься гриппер подхватить? «С добрым утром»?
Я промолчал. Да и как разъяснишь, что подозрения его вздорны?
Иван Васильевич, культорг всё-таки, чтобы предостеречь меня от дурного поступка, настоятельно предложил:
— Идём баиньки, Рязанов. Кончай бодягу. Не связывайся с дерьмом.
«Бодяга» — любимое словечко культорга. По уверению Ивана Васильевича, всё на свете — сплошная бодяга.
— Сейчас, дядь Вань, приду. Договорю.
— Об чём говорить с этим… Идём, идём. Не позорься.
Но я не внял совету. Не мог я уйти. Всё глубже просачивалась в меня тоска, отрывавшая меня от окружающей реальности. И я видел всё происходящее и себя как бы со стороны. Оживали в памяти и прокручивались эпизоды из прошлого. Из детских лет. Те, что были связаны с Гундосиком. Колола мысль: как могло такое с ним произойти? Невероятно! Кошмарный сон какой-то… Но я понимал, что никакой это не сон. И такого вопроса мне задать Гундосику было не под силу. Он сам поспешил о себе рассказать.