С погибшего мысли мои перекинулись на его убийц. Что они сейчас переживают? Если им удастся избежать наказания за злодейство и они окажутся на воле, то чем там будут заниматься? Тем же? И кто станет их жертвами? Возможно, самые близкие мне люди — ведь чего только в жизни не случается, каких невероятных совпадений — не придумаешь нарочно. Поэтому надо, чтобы злодеи ответили за своё преступление. Как положено по закону. В полную меру. И не смогли бы повторить подобного. Никогда.
Забылся я лишь под утро. Как только брякнули в рельсину, спустился на пол, накрутил подсохшие портянки и, не глядя в ту сторону, настропалился в сушилку, чтобы успеть взять свои валенки. Затем — умыться.
На своём матрасике лежал неподвижно Генка, закрыв лицо прожжённой полой заскорузлой телогрейки.
Я сунул ему горбушку и ринулся в умывальник — уже громыхали снаружи надзиратели, отпирая висячий замок. Непривычно малолюдно было в бараке, особенно — на нашей половине. Многие вроде бы продолжали дрыхнуть. И Аркашка впервые за полтора месяца моего пребывания в бригаде не выкрикнул свой знаменитый «подъем крепостным», хотя уже оделся.
Я не видел, как вошли в барак надзиратели, чтобы по обычаю ударами счётных досок по пяткам будить нерадивых и любителей досмотреть до конца сладкий, не относящийся к лагерной действительности сон.
Утираясь лоскутом вафельного полотенца, я выбежал из умывальника и чуть не наткнулся на «надзора», спешившего к выходу.
— Дверь закрывайте, псарня! — истошно заорал кто-то — надзиратель её оставил нараспашку. Это в декабре-то!
«Сейчас начнётся», — подумал я, запрятывая полотенце с обмылком в подушечную наволочку. Куда деться? Передо мной было единственное убежище — матрас, наполненный отсыревшими опилками, и вмёрзшая в наледь подушка. Да старое грязное одеяло, обезображенное чёрными лагерными штампами. Я запрыгнул на верхний ярус, забрался под одеяло и бушлат и затаился.
Не знаю, сколько прошло времени, я бы поклялся, что много, пока центральный проход и небольшую площадку возле стола заполнили вохровцы в дублёных полушубках и надзиратели.
— Кто это сделал? — выкрикнул старший лейтенант, начальник режима по кличке Гитлер. — Кто убил Чегодаева? Быстро выходи!
К столу, пошатываясь, подковылял Шеститка Молода и пропищал:
— Я… — и понатужнее: «Я-я!»
— Кто ещё? — рыкнул старлей, мельком взглянув на циркового лилипута.
— Я — один, — хорохорился, озираясь самовлюблённо, заморыш.
Вот для какой цели пригрели его блатные! Подставной виновный. А по-лагерному — гондон. У одного такого добровольца брать на себя чужие грехи и сроки накопилось сто двадцать пять лет — по формуляру.