Здесь велись разговоры на разные темы: о политике, литературе, научных достижениях, искусстве. Меня привлекали рассказы и споры о писателях и их произведениях, об истории — что любил с детства. А политика и философия оставались непонятными, и я ими не интересовался.
Приходил сюда к молодому зеку, моему одногодке, бывшему студенту-историку. Он какую-то работу написал, учась в институте, отдал для оценки преподавателю, а тот вручил её кому следует и куда следует. И студенту отвесили червонец по пятьдесят восьмой, пункт десять.
Саша был самым молодым из политзеков нашего лагеря. Вообще-то я политических стеснялся. А с ним не чувствовал своей, как это точнее выразить, незначительности что ли. Но недолго длилось наше знакомство. Да и редко я бывал в гостях у Саши, проводя большую часть времени в медсанчасти, библиотеке или у художника Дорожкина. И ещё, почему я не стремился в юрту к политзекам, — не понимал многого, о чём они беседуют или спорят. И винил себя за малограмотность, необразованность, скудознание. Это меня и удерживало от слишком частых визитов. Хотя Саша при встречах приветливо здоровался со мной и приглашал к себе. Жив ли он? Впрочем, что гадать об этом, я могу узнать у Акимыча. По имени и году рождения Саши. Но что-то во мне воспротивилось этому розыску. Лучше не знать. И надеяться, что Саша — жив.
С пепелища я вернулся в свой барак, осознавая, что в моей жизни произошло что-то значительное. Ни с кем не вступая ни в какие разговоры, упал на нары, укрылся с головой одеялом и затих. Мне вспомнился дом, родители, братишка, Мила, книги моей библиотечки, и я чуть не разрыдался, настолько горько стало. Так и лежал, глотая комки в горле, пока не уснул.
На следующий день ноги сами понесли меня в МСЧ, к дяде Паше. Рассказал ему о посещении отстойника. Подивился, откуда же Маслова узнала о гибели Бориса Алексеевича. Дядя Паша разъяснил, что умер доктор не моментально, а попросил вольнонаёмную медсестру Любу ввести ему внутривенно хлористый кальций. Когда она выполнила эту просьбу, Борис Алексеевич понял, что рана смертельна, и попросил Любу о его кончине известить жену. И успел продиктовать адрес. Люба, отважная женщина, выполнила завет доктора. Последним словом, которое вымолвил Маслов, было спасибо. Последнее спасибо он сказал Любе. Вот тут я не мог себя сдержать. Слеза, горячая и нескончаемая, потекла по лицу моему. Почему-то я ощущал её как одну — длинную и горячую.
Дядя Паша не плакал. У него уже и не осталось слёз — все израсходовал, до капли. Но Маслову он сочувствовал искренне.