Однако возвратимся к герою повествования. И я мог бы пройти мимо него, как многие, не подвернись случай. Однажды незадолго до отбоя я забрался на поросшую полыньёй и коноплей (сколько её не уничтожали — продолжала расти) двускатную крышу огромной землянки — хозбарака, построенного лет пять-шесть назад первообитателями нашего лагеря — военнопленными японцами.
Прохладный ветерок обвевал мое лицо, израненное острыми осколками ржавчины и поэтому воспалённое. Далеко вокруг простирался унылый равнинный пейзаж. Я повернулся так, чтобы в поле зрения не попадал набивший оскомину рабочий объект — склад химического оборудования фирмы Фарбениндустри, вывезенный из побеждённой Германии. Трофеи расположили на обширной площади, опоясали забором с колючей проволокой и вышками, а мы, несколько бригад, каждодневно и бесконечно очищали от ржавчины объёмистые, с дом, резервуары, различные трубы и красили всё это и многое другое, чтобы уберечь от коррозии.
Не ведомо мне, установили в дальнейшем эту массу оборудования для перегонки бензина из местного угля и принесло ли оно пользу государству, но здоровья зеков и даже жизней унесло много, это точно. Но об этом — в другом рассказе.[242]
А сейчас я сидел на покатой крыше и разглядывал в круг поставленные камни древних хакасских захоронений недалеко от запретки и волнистые белёсые ковыли — до горизонта. Эта нежная трава мне очень нравилась. Раньше, в детстве, я только читал о ней, а подрос — привелось увидеть.
Закат раскалил всеми оттенками четверть неба, и я любовался ими, стараясь отвлечься от всего, что было связано с опостылевшей неволей. Свернул цигарку, закурил. Махорочный дым обжёг и без того раздражённые всепроникающей рыжей пылью лёгкие. Закашлявшись, загасил самокрутку. За мной, вероятно, наблюдал Шкребло. Вскоре послышались его шаги. Я оглянулся.
— Чего тебе?
— Не бросай, покурим…
— Не сливай, попъём, — завершил фразу я. И отдал смятый бычок.
Шкребло сел неподалёку, в траву, и зачакал кресалом. Вскоре я уловил запах махорки и поперхнулся.
— Послушай, иди там покури.
Он молча встал и отошёл подальше. Я молчал. Он — тоже. Так мы познакомились.
В последующие вечера каждый раз, когда я взбирался на крышу землянки, Шкребло непременно оказывался рядом. От него несло кухонной вонью и немытым телом. Я временно прекратил курить, но для него прихватывал щепоть махры. И он не тяготил своим присутствием, хотя мне и хотелось побыть одному. Мы молчали, что меня устраивало.
И всё-таки разговорились. Шкребло охотно рассказал историю своей жизни, обычной и страшной своей жестокой обыкновенностью. Из раскулаченных. Родители, братья и сестра умерли на выселке от лишений и недоеданий. Он выжил только потому, что стал воровать. Беспризорничал и продолжал красть. Далее — детский дом, который Шкребло называл приютом. Детская трудовая колония. Война. «Довески». Bcё — за кражи. Исправительно-трудовые лагеря. Всего шестнадцать лет — без выхода на волю.