А вот этому по-настоящему не повезло. Его — задушили. На лагерном жаргоне — поддавили. И уж, разумеется, тут не обошлось без блатных. В заключении убивают, исключая немногие случайности, только с их согласия или по их указке. Либо они сами вершат расправу, собственноручно. Не припомню ни одного факта, чтобы человека в заключении убили и к душегубству не имел бы никакого отношения преступный мир. Вот и этот…
Я всё же задрал исподнюю рубашку гостя (на нём имелись ещё лишь кальсоны) и не обнаружил на теле ни одного отверстия от вохровского штыря. Передо мной лежал обыкновенный удавленник. Что-то мне в нём кого-то напоминало. Очень отдалённо. Мокрое (судя по запаху — облитое мочой) вафельное полотенце, многим зекам служившее и как кашне, было завязано двойным узлом на затылке, и выглядело ледяным ошейником. Очевидно, что это не самоубийца. Искажённое гримасой лицо (а точнее — застывшая в судороге отчаянного сопротивления маска) показалось мне знакомым. И тут я окончательно понял, что этот удавленник — жив! Схватив кисть его руки, я отчаянно пытался нащупать пульс. Но не улавливал его. Тогда я перевернул тело на живот, причём оно свалилось с носилок, и начал растягивать узел. Бесполезно. Мне подумалось, что он смёрзся.
«Ножницы бы… или нож…» — лихорадочно соображал я, но у меня не было ни того ни другого.
— Вы что, Рязанов, делаете? — раздался за спиной флегматичный баритон Вольдемара Балдиеса.
Я и не заметил, как он подошёл.
— Живой! — почему-то шёпотом произнёс я.
— Живой? — удивился Балдиес. — А Агафонов сказал: труп.
— Да живой же! — выкрикнул я. — Петлю надо снять! Разрезать. Не развязывается.
— Я говорил по телефону: мне сказали, что это — труп. С камкарьера. От блатных. И это — тоже блатной. Они ему сделали асфиксия. Как это по-русски? Душили. Вот, поддавленник.
— Да ты что, Володя, не понимаешь? Он ещё живой!
— Пусть подыхает.
— Ты, что, очумел? Человек же…
— Где вы встречал человек среди уголовники? Это — дикий звери. Пусть подыхает, как паршивый животное.
— Ну, Балдиес, ну, лепила… Ты хоть соображаешь — что буровишь?
— Я всё соображаю очень хорошо, Рязанов. Эти животные сделали мёртвый мой друг, тоже политический заключенный. За кусок ветчина они били его ногами внутренние органы. Чтобы брать эта ветчина. У него было внутреннее кровоизлияние, разрыв диафрагма и повреждение почки. И он умирал.
— Но этот-то здесь причём? Он, может, и в глаза твоего друга никогда не видел.
— Их всех надо расстрелять. Они — уголовный преступники.
— Мы все — уголовные преступники. Выходит, нас всех надо расстрелять? Да помоги же хоть чем-нибудь. Ты же настоящий медик, Вольдемар…