Но Балдиес не тронулся с места. Такой дылда, под два метра, он и ручищами мог бы разорвать проклятое полотенце. А у меня и сил-то не осталось никаких, вот ведь беда.
— Лишь бы сейчас не задохнулся, — твердил я себе, единоборствуя с узлом под молчаливым наблюдением Балдиеса. Не совсем соображая, что творю, вцепился в узел зубами, и ткань поддалась. Чуть-чуть. Но я почувствовал — сдвинулась. Я раскачал узел, развязал его и разомкнул одеревенелый ошейник. С меня лил горячий пот.
— Ну и сволочуга ты, Балдиес, — сказал я, запыхавшись, когда выпрямился.
Ноги в коленях предательски дрожали.
— Берись за носилки! — скомандовал я. — Поднимай!
— Ругаться нехорошо, — жёстко произнёс Вольдемар. — Вы некультурный человек, Рязанов.
Мы подняли носилки и пошагали по слегка повизгивавшему грязевому насту, как по зыбкому болоту.
Я вовремя заметил, что Балдиес, шедший впереди, повернул к моргу, и, задыхаясь, крикнул:
— Куда?! В приёмный покой!
Огромный рыжеватый детина, который одним щелчком мог бы меня сшибить с ног, повиновался. Мне — доходяге, нештатному санитару, он — лекпом. К месту будет сказать, что Вольдемара арестовали, когда он учился на третьем курсе медицинского факультета университета, за какое-то политическое выступление. Среди студентов что-то такое ляпнул о советской власти. Он и сейчас ни от кого не скрывал своей ненависти к нашему строю, чудак.
И всё-таки в дверях медсанчасти носилки вырвались из моих рук. Да и шатался я, как пьяный. На помощь нам, услышав грохот, метнулся Агафон. Оставил он своего больного или тот уже успел переселиться в мир иной, не знаю.
Вольдемар, прищурив белёсые ресницы, с презрением сказал мне:
— Вы тоже есть уголовный преступник, Рязанов? Бандит? Надо с вами разбираться, кто вы есть. У коменданта.
Это было зловещее и очень опасное обвинение. Как здесь расправляются с блатными и их приспешниками, я уже видел — не дай бог попасть на кулаки или под ноги.
Агафон тем временем, распластав задушенного на чисто выскобленном полу, усиленно качал его и растирал, а я старался помочь фельдшеру. И вдруг в один миг я узнал в удавленнике Витьку. Это был Тля-Тля. Вот почему в потёмках отстойника мне показалось знакомым лицо гостя. И я сказал Агафону:
— Я его знаю.
— Давай, держи, — гневно пресёк мои откровения лекпом. — Знаешь — не знаешь, какая разница.
Мы изрядно взмокли оба, когда гость задышал.
«Вот и встретились», — подумал я, допивая остатки кипячёной воды из врачебного графина.
Когда Тля-Тля очнулся в больничной палате, а это случилось почти через сутки, и стал интересоваться, где он и что с ним произошло, ему объяснили. Тля-Тля, конечно же, был ещё весьма слаб, однако нашёл в себе силы сползти с койки. Придерживаясь за стены, он куда-то заковылял. Его задержали. Он ощерился, матерился, угрожал всем — зарезать! Как и подобает честному вору. И хотя давно отзвенел отбой, к нему заявился — лично — Моряк, комендант лагеря. Он долго рассусоливать с Витькой не стал, а на угрозы и оскорбления экс-блатаря ответил коротко и весьма убедительно: сокрушительной оплеухой.