Сон Kюхнepa, описание которого я невольно слушал, хотя и готов был заткнуть уши и не делал этого лишь из опасения насмешек, показался мне сомнительным. Он был насквозь антисоветским. Если и пригрезилось такое, то здравомыслящий человек едва ли рискнёт трепаться. Тем более — среди малознакомых. А когда Герман Генрихович, смакуя, с внутренней радостью поведал, как наше правительство вешали на Красной площади, и спросил Костю, доволен ли он казнью, заика вскочил, подбежал к параше, стоявшей в левом углу камеры, схватил тяжелую крышку, обитую ржавым железом, развернулся, шагнул и с такой яростью долбанул весомым деревянным кругом по голове разомлевшего рассказчика, что тот шмякнулся на пол, не издав ни звука.
Желтоглазый весь съёжился на своей койке, поджав колени к подбородку, готовый к отражению нападения. Через минуту я пришёл в себя и бросился к пострадавшему, повернул его вверх лицом: лоб был залит кровью, глаза зажмурены. Но Кюхнер дышал, — значит, жив!
А Костя в это время громко стучал в дверь той же крышкой от параши и что-то выкрикивал. Пока я поднимал Кюхнера с пола и заваливал на койку, а потом тряс, пытаясь привести в чувства, послышался лязг затворов, тотчас открылась дверь, словно за ней давно стояли и ждали стука, и в камеру ввалились надзиратели.
— Уб-б-берите в-в-вашу с-с-суку, — с трудом выдавил из себя Костя.
— В чём дело? — строго спросил его старший надзиратель.
— Й-я-а йу-у-во… — Костя страшно вытаращил глаза. — З-за тт-а-а-кой с-с-сон…
И повалился на спину, ударившись всем телом о койку желтоглазого. Растянувшись в проходе между койками, — задёргался в конвульсиях. Он бился затылком о бетонный пол. Отчего это с ним? Неужели из-за Кюхнера?
Желтоглазый, его звали Дмитрием, сорвался со своего лежбища и шепнул мне:
— Грабки![27] Кулаки разожми!
Я вцепился в Костин кулак и попытался его разомкнуть, но этого мне не удавалось — до чего сильно стиснул припадочный пальцы.
— Мизинец, мизинец разогни, — подсказал мне желтоглазый.
Он уже выгнул ладонь припадочного, а у меня никак не получалось.
Костя шумно дышал через нос. На губах его появилась розовая пена.
Надзиратели не вмешивались, стояли и наблюдали.
Нам удалось-таки придавить Костю. Конвульсии его напряжённого тела, оно ощущалось твёрдым, как деревянное, постепенно ослабли.
Пока мы с ним возились, куда-то исчез Кюхнер. А когда Костя вовсе утих, мы его отпустили. Я поднялся с колен и увидел стоявшую за моей спиной знакомую мне женщину-врача.
— Вот, — сказал я ей, — помочь необходимо. Больной. Припадочный.
— Осуждённый Филимонов