Большое беспокойство во мне вызвало откровение Витьки о будущем его житье-бытье. Сначала на мой вопрос он хотел отделаться фразой: будет день — будет и пища. А о таком далёком предстоящем, как послезавтра, он, дескать, никогда не задумывался. Я всё же настоял, хотя наша вероятность выйти из заключения, я это отчётливо понимал, была очень невелика. И не только у него или у меня — у каждого. А у Шкурникова — особенно. Если я своё воображаемое будущее продумал в деталях (освобождение, работа, учёба, семейные дела), то Витька, вероятно, не лукавил, говоря, что об этом никогда не задумывался.
— Воловать буду, — признался он мне всё-таки.
— Зачем? Чтобы по новой сюда забуриться?
— А цьто: и на воле исацить? На то она и воля, цтобы гулять. Взять от зызни всё. Пока молодяк.
Странная логика. На мои увещевания Витька ответил:
— Пуссяй длугие исацят. Кому ндлавится, а я — на хую её видал, такую лаботу. Под винталём[262] мантуль, на волю выскоцис — по новой. Ну ус, хлен им по колен.
— Кому им?
— Всем. Ментам, плокулолам. Нацяльникам всяким. Они, падлы, в кабинетах хуём глусы околацивают и зывут, как кололи. А я долзэн гнуться на их? Как негл. Так, да? Цтобы, как у тебя, кловь из носу побезала?
Витька разволновался и озлобился. Тот мир, в который я стремился, как из тьмы к свету, для Витьки был враждебен и чужд.
«Вот в чём его главная беда, — подумал я. — Что он приемлет свободу как добычу. Обретая её, он набрасывается на всех, чтобы грабить и воровать. И это очень печально: сам себя загоняет в тупик».
— Витьк, если ты выскочишь и начнёшь снова воровать, то встреча с урками неминуема. Они ж тебя убьют, как только узнают…
— Несплаведливо меня целес хуй блосили. Волам я ницего плохого не сделал. Пуссяй лазбелутся.
— Уже один раз разобрались. По-моему, ты совершаешь роковую ошибку — упрямо не желаешь стать работягой. Но тебе — виднее. Только нам с тобой не по пути.
— Холос. Каздому — своё.
— Знаешь, что это за слова? Они были написаны на воротах Освенцима и других фашистских лагерей смерти.
— Какая лазница? Все лагеля — лагеля…
Каждый раз, когда Витька мелькал поблизости, меня охватывало чувство горечи и какой-то жалости к нему. Хотя устроился он получше, чем я. И жил в достатке. Ему продолжало везти. Пока. Встречаться со мной он избегал. Но однажды подошёл-таки. Упитанный, благополучный. Поздоровался. Предложил:
— Выйдем, поговолим. На палу слов.
— Говори здесь. При всех. Какие могут быть секреты?
Тля-Тля замялся. Это был уже не Витька Недодавленный, а, как мне показалось, почти прежний Тля-Тля — самоуверенный, деловой.