— Садись, — пригласил я, подвинувшись на нарине.
— Лепила мне лассказал. Агафон. Цто ты тогда… на вахте меня плинял.
— Ну и что?
— Езли б не ты, дубаля дал бы.
— Может, и дал бы. Но ведь не дал. Что об этом вспоминать. А ты, смотрю, цветёшь. Шкура новая, ботинки. В какой бригаде?
— На мастылке, — признался Тля-Тля.
Тут я заметил, что кисть правой руки его забинтована.
— Рекордист, — сказал я с иронией. — Проку от тебя, как от козла молока. Работничек…
— От лаботы кони дохнут…
— Ну, ну… Не боишься, что намотают за членовредительство?
— Выйдем, потолкуем.
«Чего ему от меня нужно?» — подумал я, но поднялся, превозмогая застарелую боль в мышцах.
— Тебя в этап зафуговали. В холосый лагель. Но его делзат волы. Влезес боб в ногу? Во как лаздует! И толмознёсся. Под класным клестом пелекантуесся.
Витька выглядел озабоченно. Не ожидал от нето такого шага.
— Налядьцику на лапу дас — выцелкнет.
Ох уж мне эти «хорошие» концлагеря!
— Нет, не дам. У меня нет денег. Да если б и были — не дал бы.
— У меня есть. Ласклутился малость. Сколь надо?
— Играешь? He веришь, что на задницу посадят. Как того. Пять раз подкинут, ни одного не поймают. Успеешь только один раз кровью помочиться.
Витька не ответил.
— Как ты был блатарём, так и остался, Тля-Тля. А я надеялся — человеком станешь.
— Волы — тозэ люди.
— Воры есть воры. О них нам к общему знаменателю не прийти.
— Колоце: дать тебе кастоловое семя? Или — глосы?
— Ни того, ни другого. Этап так этап.
— Цто в отмазку сказэс, езли пледъявят, цтo со мной вместе хавал?
— Я кусок хлеба с работягой Шкурниковым делил. С работягой. А не с паханом Тля-Тля.
— Тебе виднее с голки. Клици всем, цто лазлаялся со мной. Лей на меня глязь.
Я взглянул на него удивлённо.
— Помнис, ты меня спласывал: углохал я кого? Я тебе клицал: не. Езли ты не дулак, додуес — на мне есть кловь. На сходках такие дела лесали заплосто: десэвнул — полуцяй пело в бок. А езли б я тебе ласкололся, сто бы тогда?
— Не знаю, — ответил я. — Ничего.
— Поканал я, — сказал Витька.
Вид у него изменился: что-то с ним происходило, какие-то переживания беспокоили его.
— Вить, кончал бы ты, а? Ей богу, добром это не кончится. Последний раз прошу.
— Судьбу не обманес. Цто на лоду написано, то и будет.
— Да пойми ты наконец: у всех на роду написано быть хорошими и счастливыми. Ты сам себе… Сам себя делаешь. Уразумел? Не дурак же ты, а не понимаешь.
— Не делзы на меня зуб.
— Когда этап?
— Хлен его знает. Сколо.
— Прощай, Тля-Тля.
В вынужденном томительном безделье этапного вагона меня стали одолевать сомнения в правильности моего поведения и отношения к людям, и к Витьке в частности, терзать раскаяния. Я признался себе, что не был искренен с Витькой, изначально не верил ему и в него. Для меня он, по сути, во многом оставался уличным негодяем по кличке Тля-Тля, а не заблудшим и по-своему очень несчастным Витькой Шкурниковым, полубездомным и вечно голодным пацаном с соседней улицы. Я его никогда не старался понять как себя, не жалел, как, например, трагически пострадавшего шестнадцатилетнего брата. И самое главное — я не простил Витьку, сердцем не простил. И это непрощение разъединяло нас всегда невидимой стеной. Я помогал ему существовать, но не верил в него. А он не верил мне. Потому, возможно, и не пошёл за мной.