Сразу я не придал значения слову «сослуживец». Именно в этом слове заключалась какая-то загадка. И я спросил Костю, когда он снова лёг на койку, про Дмитрия, почему тот ушёл.
— Т-то, что они д-д-умают, я д-д-авно вывалил, высрал, — зло ответил он.
И его ответ породил другие вопросы. Но что-то меня удержало от дальнейших приставаний. Возможно, опасение. После того, как я помучался в смирительной рубашке, противная парализующая боязнь вселилась в меня.
Вскоре мы услышали вызов:
— Пятьдесят девятая! Цыган? Племянника встретим под крестом. Лукаем[30] коня,[31] держи!
Слова падали с верхнего этажа. Костя метнулся к параше, отломил от веника прутик подлиннее, шепнул мне, не заикаясь:
— Прикрой очко!
Я поднялся с койки, чтобы выполнить требуемое Костей (да, это был тот самый Костя Цыган, одноделец Толика Пионера!), и заслонил затылком смотровое окошечко. Костя, встав на койку, взобрался на подоконник, просунул в решётку прутик, пошурудил им в зонде, закрывавшем окно, и ловко соскочил на пол. В руках он держал бумажный пакетик с привязанной длинной ниткой. Вичку Костя снова воткнул в веник, перегрыз фарфоровой белизны зубами нитки, опутывавшие пакет, вынул из него и быстро прочёл записку, поджёг её над парашей, бросил в неё пепел и помочился. А табак и спички ссыпал в кисет, шитый розовыми, зелёными и ярко-синими шёлковыми нитками и с пышной многоцветной кистью. Так же роскошно были вышиты думки Толика. Мне подумалось, что украсила их одна мастерица. Вероятно, это был подарок Толика Цыгану.
Когда в камеру спешно вторглись надзиратели, Костя уже лежал, не двигаясь, и даже похрапывал.
— Что произошло? Почему мешаете просматривать камеру? — строго спросил меня надзиратель.
— Я не мешаю, — стал оправдываться я. — Прогуливался. Ноги затекли…
Надзиратель очень недобро, даже зло глянул на меня и подошёл к Цыгану.
— Филимонов. Встаньте, Филимонов.
Цыган что-то промычал невразумительное, но поднялся, попытался о чём-то спросить надзирателя, но не смог произнести и слова, исторгая из себя нечто нечленораздельное.
Надзиратель подозрительно нюхал воздух, приподнял крышку параши, заглянул в железную бочку и сказал:
— На выход, Филимонов.
Костя принялся бурно возражать. Но выйти в коридор ему всё же пришлось. Меня оставили в камере. Тот же надзиратель, вернувшись, спросил:
— Что сожгли?
— Газету, — не моргнув глазом, солгал я.
— Зачем?
— Чтобы не так воняло парашей.
Надзиратель долго изучал мою физиономию, видимо, врал я не очень убедительно. Но больше ни о чём не спросил. И молча вышел в коридор, где у дверей камеры высился другой вертухай, страховал напарника.