— Ты отвечаешь, а не Комиссар, — наседал бригадир. — С него нечего спрашивать — живой труп. А с тебя мы шкуру спустим.
Запахло большими неприятностями. Для меня.
Зелинский подробно, поясняя на пальцах, когда не хватало русских слов, живописал, какого размера был шматок, как выглядел, где лежал.
Земляки Зелинского недвусмысленно враждебно позыркивали на меня. Расправа могла свершиться в любой миг. Стоит лишь кому-то начать. Хотя бы раз ударить. А дальше…
Самосуд — страшен. Безнаказанностью. Мне приходилось видеть эти отвратительные до тошноты зрелища. Меня всегда поражали откровенно обнажённые, а зачастую напоказ выставленные жестокость, слепота, а то и кровожадность тех, кто принимал в этих оргиях участие. Сейчас я сам вполне мог оказаться жертвой безумной от злобы и ненависти ко всем и вся толпы. Моё положение усугублялось тем, что уже трижды бесследно исчезали из-под подушек и матрацев пайки. Кто-то наверняка полагал, что шкодничает дневальный. А если сейчас присутствует и истинный вор, то ему почему бы не выкрикнуть: «Бей его!» Чтобы свалить всю вину на другого. Ведь разбираться никто не будет.
— Ты мне скажи, — нахраписто произнес бригадир, — кто отдаст сало моему работяге?
Бригадир явно изображал заботливого заступника простого зека.
— Я отдам, — поспешно заявил я.
Ох как колыхнулась толпа, окружавшая меня, придвинулась, отрезая путь к выходу.
— Я отдам, — повторил я. — Продам бушлат и куплю сало. Вот — суконный. Новый. Пятидесятого размера. Разве не стоит?
Бригадир пощупал полу моего сокровища. Наверное, меня защищало чувство своей правоты. Эта призрачная преграда отделяла от массы потных тел, нависших надо мной. Где-то за спинами сомкнувшихся в недобрых намерениях людей слышались недовольное бурчание и нотки возмущения — предвестники моей близкой трагедии.
Спасла меня случайность. Не первая в моей жизни. В подобное положение я уже влипал однажды, в детстве, во время войны, вступившись на Челябинском рынке за стриженого бродягу с остекленевшими белыми от голода глазами — он выхватил из рук торговки пончик. Тогда меня спас раненый фронтовик. А сейчас в тишине, которая предвещала для меня страшное, раздался слабый, еле слышимый голос. Люди расступились, и ко мне подковылял, держась ладонью за бок, Рубан. Комиссар. Рябое лицо его стало, кажется, ещё желтей, чем было днём. Гепатит терзал его уже несколько недель. Недавно он чуть не умер. Врач-вольняшка, а медсанчасть лагеря пока размещалась в двух комнатах штабного барака, влил внутривенно несколько больших ампул глюкозы и спас Леонида Романовича от гибели. Предсказанной всеми.