— Остановитесь! — задыхаясь, произнёс он. — Что вы творите, безумцы? Клянусь матерью своей: он не виноват. Поверьте мне, большевику с восемнадцатого года. Или убивайте и меня. Как сообщника.
— Зачем об тебя руки марать, ты и сам подохнешь, фашист, — выдохнул кто-то из-за спин.
Но эти жестокие слова не подстегнули, а образумили многих. Пусть неохотно, однако они поверили клятвенному заверению Рубана, что видел каждый мой шаг, — не брал я сала.
— А куда ж вино подывалось? — неуверенно вопрошал Зелинский. — Оно ж було. Ось туточки. Сховано. В соломи.
— Ты лучше, бендеровец,[62] поищи, — посоветовал какой-то зек. — И у дружков своих пошукай.
— Так я ж шукав, — жалобно пропищал потерпевший. — Нэма ничо́го.
Он полез на нары и принялся там рыться, шебурша соломой туго набитого, похожего на огромное бревно матраца.
Пока он занимался поисками, многие зрители и мои вероятные истязатели разбрелись, кто куда.
Наконец, пятясь, Зелинский слез с нар и объявил жалобно:
— Нэма ничо́го.
Я лёг на своё место. От пережитого волнения чувствовал себя выжатым: не хотелось даже пальцем шевельнуть. Даже думать. В голове — пусто. Только крутилась бесконечно, как испорченная пластинка, «Я помню тот Ванинский порт», надоевшая мне ещё на пересылке. Куплеты этой страшной песни слышались как бы со стороны.
Я не видел, как Рубан доковылял до своей постели. Я и не думал о нём, я знал, что он поступил как и следовало поступить честному человеку. И как не следовало тёртому зеку, живущему «по понятиям»: «Не суйся никуда».[63] Конечно же, Комиссар рисковал не меньше меня. И всё же заступился. А насчёт «фашиста», то Рубан действительно имел пятьдесят восьмую статью, пункт десять, — за антисоветскую пропаганду. Неизвестно, за что его наказали. По слухам, с каким-то высоким начальством не поладил, брякнул правду в глаза. Ему, бывшему замполиту полка, словно в насмешку, и пришили подходящую статью. Чтобы уважал руководство. И не перечил бы партийным, хоть и мелким, но вождям. Обычная история.
А я недавно сетовал, что у меня настоящих друзей нет. А Рубан?
Когда усталость и безразличие схлынули, мне захотелось подойти к Леониду Романовичу и поблагодарить его.
Но я вовремя спохватился — нельзя. Обвинят, чего доброго, в сговоре. Ладно. После. Завтра. Когда все утопают на работу.
Ночью я опять бдел. И всё пытался угадать, кто из мельтешащих передо мной обитателей землянки украл и сожрал сало. Никто в отдельности не вызывал обоснованных подозрений. Ни на кого у меня не было оснований так подумать.
Вот и сам потерпевший в нижнем белье, накинув на плечи куцую телогрейку, подался до ветру. Я слышал его тяжелые шаги, звук тугой струи о землю, за углом палатки. Лень подальше-то отойти. Ну люди!