Первая четверть. А класс… Так, наверно, пятый.
Сонная немка привычно листнет учебник.
«Тема урока… не надо шуметь, ребята, —
„Наши питомцы“…» И тут ты соврешь зачем-то.
Ты не хотел. Просто ты отвечаешь пятым.
Фраза готова: «Их нихт никаких животных».
Будешь бубнить — как всегда второпях, невнятно.
Только тебя вдруг под локоть толкает кто-то.
Если точнее — как будто тычется носом,
Преданно дышит и мокрою шерстью пахнет.
Не дожидаясь немкиного вопроса,
Ты говоришь, что есть у тебя собака.
Ты называешь породу, окрас и возраст:
Сладость вранья и его же запретный ужас.
У Фомичевой — облезлая кошка Лора,
А у Витька — хомяк. Ты, выходит, хуже?
Но из мечты тебя воротят с размаху:
«Пять, молодец, вот так бы, ребята, всем вам».
И на Витьково: «Он врет про свою собаку!» —
Немка ответит: «Зато он усвоил тему».
Лживость пятерки и Витъкино: «Вот обманщик», —
Выветрятся сегодня за школьной дверью.
Чертова псина шагнет, несомненно, дальше.
Будет с тобой всегда — ты в нее поверил.
Это какой был год? Девяносто первый?
Или, скорее, восемьдесят девятый?
Немка сгорит от солнца, жары и нервов
Где-то в Эйлате — она из репатриантов.
У Фомичевой появятся грудь и дети.
Толстый Бойцов — он в тот день заболел краснухой —
Станет священником. Витьку ты завтра встретишь:
Скажете: «Сколько лет?!» — не узнав друг друга.
Всем невдомек — и церковным, и нецерковным, —
Что на каких-то выбеленных просторах
Немка, совсем без морщин, шебуршит попкорном,
Бродят хомяк и облезлая кошка Лора.
Ты попадешь туда лет через сорок девять,
Въедешь в покой на слегка опоздавшей скорой.
И неизвестно где тебя сразу встретят
Немка, Бойцов и красивая кошка Лора.
Ты их обнимешь, кого-то — рукой погладишь.
И без команды к тебе подойдет собака.
Шумно вздохнет, на плечах расставляя лапы.
Ты пятиклассник, а им — не пристало плакать.
К шести утра кошка окончательно окостенела. Даже трогать было не надо — достаточно просто посмотреть. Но я все равно тронула. И позвала привычно: «Кис-кис… Софико, девочка моя… кыса-кыса-кыса-кыс». У Софико моей был такой вид, будто ее вырезали из бумаги — из плотной, рельефной фотографии, сделанной в тот момент, когда кошка кралась по наружному подоконнику. Значит, и не мучилась, не поняла ничего. Я коротко застонала, опускаясь на корточки, вытащила из кармана перчатки — опять непарные, одна ржаво-рыжая, другая серая в узорах. Снова потрогала. Оттащить пока не могла. Размотала платок — как знала, взяла ведь серо-белый, в узор из маленьких черных башен. Укрыла Софико — от усов до хвоста, еще и место осталось. Приподнялась, морщась. Спина ныла который день, а теперь и колени к ней добавились. Ничего-ничего, уже недолго осталось. Софико ушла, никто меня не держит, пора. На подол халата успела налипнуть мерзотная газонная земля. Под платком никто не шевелился. Пальцы жгло, жар: я сняла перчатки, зажала их в мокрой ладони. И пошла прямо под окнами к своему подъезду. За лопатой.
