На этот раз он приходит с крепкими высокими сапогами ставит, это великолепие тоже возле меня, и собирает лохмотья моей арестантской одежды.
Все же, я не могу оставить мой маленький камешек, мою часто спасительную помощь от жажды и голода; я достаю его из лохмотьев к немалому удивлению охранника.
Он делает мне непонятные знаки, я пожимаю плечами, так как не могу понять его язык жестов, не знаю, что он хочет.
- Жаль, что ты глухонемой, – он внезапно обращается ко мне и качает головой, показывает на рот и уши.
- Я вовсе не глухонемой, – отвечаю я.
- Великий Боже и Иисус! – человек испуганно отходит, и только на пороге двери он останавливается.
- Я растопил сегодня утром печь и унес столовую миску, а ты даже не двинулся.
- Я просто очень устал, – отвечаю я ему.
Но, по-видимому, он не совсем доверяет миру, так как выходит из камеры и возвращается только с обедом и новым арестантским обмундированием.
Штанины слишком коротки, рукава короткие, я едва ли могу застегнуть куртку на груди – но ведь это не лохмотья.
Почти всего за одну ночь я снова чувствую силы. Я делаю гимнастические упражнения, жалуюсь на нехватку еды, я сетую настолько долго и так убедительно, что я всегда получаю еды более чем достаточно. Еда хороша, очень хороша. Я даже прошу о работе.
Голова размышляет и старательно вырабатывает планы бегства. Как долго у меня вообще еще будет возможность совершить бегство? Может ли транспорт двинуться дальше чуть ли не каждый день? Я должен поторопиться, пока не слишком поздно.
Когда потом однажды меня повели колоть дрова, несколько сторожей стояли вокруг меня и заинтересовано наблюдали.
Я применяю все мои силы. Я снял робу, и новую рубашку тоже, так как солнце уже по-настоящему греет. Я обильно плюю на руки и умело готовлюсь. Дерево разлетается как вода, глазеющие идут дальше мимо. Я слышу, как охранники шепотом говорят: «Парень здоровый и силен как сатана». Это замечание наполняет меня гордостью, и с новой силой я опускаю топор на чурбаны.
В качестве оплаты я теперь могу есть так много, что больше не могу опустошать мою миску до дна.
Я проживаю спокойные дни. Камера хорошо обогрета, у меня есть все. Великолепная тюрьма!
Навсегда в моей памяти сохранился один день.
С меня снимают цепи.
Я тру свои запястья и лодыжки, на которых образовалась корка. Их специально покрывали корочкой грязи, так как она защищала от ран при движении.
Дверь раскрывается. Большой, толстый, немного расхристанный офицер занимает весь дверной пролет. двери.
- Ага! Так вон этот человек, немец, Теодор Крёгер, подозреваемый в шпионаже, силач, он умеет здорово колоть дрова, это колоссально! Скажи-ка, ты все же, вообще, знаешь русский язык? Вряд ли, да? Все же знаешь? Ну да, наконец, нужно также знать, при такой гигантской стране даже только на географической карте! Такие его слова разливаются по камере. Он подходит ко мне, писарь, начальник полицейской канцелярии следует за ним. Все в нем небрежно, в его грязных руках я замечаю мое дело, на нем отчетливо стоит «подозревается в шпионаже», а ниже, еще большими буквами, «ничем не подтверждено». Оба мужчины сначала только осматривают меня все время, потом садятся на деревянных нарах.