Остальное население Никитино, как всюду в стране, состояло из крестьян, священников, пономарей, немногочисленных ремесленников, случайного, вечно пьяного учителя, лавочников, чиновников и высокого начальства.
Все жили тихо и покорно судьбе. У всех было вдоволь времени. Большинство вело постоянную ожесточенную борьбу с этим «временем»; они не знали, что с ним делать, оно надоело им так же, как они надоели себе самим.
В Никитино дислоцировался маленький гарнизон кавалерии, на случай бунтов заключенных. Его применяли также для поимки беглых преступников. Однако, беглецов никогда не находили, лес поглощал их. Близ города якобы снова появились разбойники, угрожавшие с некоторого времени одинокому городку, которые всегда хотели его разграбить. Но никто не мог точно сообщить о количестве этих разбойников, числа колебались от десяти до ста. Вскоре они стали легендой.
Вне городка был лагерь немецких и австрийских военнопленных. Вступать с ними в какой-то контакт было мне строжайше запрещено.
Над всеми жителями, на недостижимой высоте, стоял полицейский капитан Иван Иванович Лапушин. Когда звенели колокола, население в праздничной одежде спешило к церкви, чтобы получить благословение, тогда Иван Иванович появлялся в полной парадной форме среди боязливых людей. Он был «всемогущим», «всемогущим» для всех. Военное положение привело к тому, что не только весь отряд полиции, но и почта, городской муниципалитет и частично, из-за его воинского звания, даже военные были подчинены ему. Его слово было непререкаемым.
В эти торжественные мгновения Иван Иванович чувствовал себя больше не как неизвестный полицейский капитан, а как князь и король. Торжественно и возвышенно он первым подходил к священнику и целовал, с глубоким уважением, святое распятие и крест на толстой, тяжелой, переплетенной красным бархатом Библии. Он молился в глубоком поклоне, полный благоговения становился на колени, касался своим лбом освященного пола старой церкви, его глаза видели светящиеся иконы, горящие лампады и мерцающие жертвенные свечи, он глубоко вдыхал аромат ладана, и в последнем углу его забытой души тогда шевелились добрые, мягкие чувства.
Затем он поднимался с коленей, доставал носовой платок, и все население видело, как гигант вытирал им слезы под своими глазами. Снаружи, у выхода, стояла чаша; медные монеты лежали там, отдельные серебряные монеты и один, один поданный от самого чистого, самого кающегося сердца – один рубль этого человека.
Ни один человек не видел когда-нибудь представителя власти иначе, как возвышенного, спокойного, великодушного и строгого.