То, чего я больше всего боялась и одновременно желала, было в нескольких метрах от моих глаз, застилаемых безумною ревностью. Внимательно прислушиваясь, я различила два мужских голоса. Вот уж чего я никак не ожидала! Жайме оказался геем — вернее, бисексуалом. От изумления я чуть не налетела на кухонный стол. Жайме действительно любезен со всеми и потому способен соблазнить кого угодно.
Я глубоко вздохнула и пошла по коридору, для чего‑то считая шаги. Двадцать четыре шага отделяли меня от двери, за которой Жайме лежал в постели с другим мужчиной. Дверь в комнату оказалась приоткрытой, и я видела сквозь щель, как они самозабвенно предавались утехам. Я затаила дыхание. Оба они были очень хороши собой, но у меня не было ни малейшей охоты присоединиться к ним — скорее наоборот… Впрочем, если бы там очутилась женщина, я ощутила бы то же самое, кроме крайнего изумления.
Они целовались и улыбались, нежно ласкали друг друга. Не осталось и следа ни от моей ненависти, ни от любви, которая и любовью‑то, по большому счету, не была. Всё. Конец. Я и слезинки не пролила.
Вернувшись в прихожую, я обула туфли, взяла сумку, вышла через черный ход и вызвала лифт. Перед тем как уйти, я зашла в гостиную, закурила сигарету и включила на полную мощность реквием Моцарта — самую подходящую для такого случая музыку.
Они, должно быть, перепугались, а потом догадались, что здесь побывала я — по дымящейся, испачканной помадой сигарете, оставленной в пепельнице.
На диване я заметила пакет, в котором был огромный плюшевый мишка. Явно для подарка.
Он кричал и размахивал руками. У него был идеал революционера, убежденность пророка и сверкающие глаза Че Гевары.
Движение за ликвидацию кладбищ в черте города. Лично я была против — хотя бы потому, что знала, что моя мать частенько туда наведывается. Она никогда не говорила, где похоронен мой отец, рассказывала, что он превратился в свет — но я‑то знаю, что на кладбище она сиживала часами. Носила книги, цветы, сигареты. Я тайком следила за ней.
Среда. Она начала собираться, а я забралась в багажник, где было темно, как в могиле. Заднее сиденье я оставила незакрепленным, чтобы потом можно было проникнуть из багажника в салон.
Мама сильно надушилась. Каждую среду она прихорашивалась и говорила, что едет по важному делу.
Я молила Бога, чтобы она не открывала багажник. Все вышло по‑моему. Меня, правда, подрастрясло на ухабах, поворотах и спусках. Потом машина затормозила. В багажнике было темно, хоть глаз выколи, и ничего не слышно, потому что как раз надо мной размещались два динамика. Джеймс Тэйлор. Мама включила музыку, но я все же услыхала, как хлопнула дверь. Я немножко подождала, решила сосчитать до пятидесяти, но остановилась на тридцати трех и опустила сиденье, чтобы вылезти, но, к моему ужасу, мама возвращалась с букетом лилий. Я быстро залезла обратно и затаилась в темноте. Потом помолилась, чтобы мама не включала Джеймса Тэйлора, но из багажника Бог меня не услышал. Ехали мы еще минут пятнадцать, потом машина остановилась и Тэйлор умолк. Я досчитала до пятидесяти и вылезла.