Боль острыми волнами распространялась от колена, отдаваясь во всем ее измученном теле. Патриция опять потеряла способность здраво мыслить и была даже рада, когда сестра пришла наконец делать ей укол для подготовки к наркозу.
Будь что будет, подумала она мрачно, чувствуя, как игла вонзается в ее плечо. Пусть Майер делает с ней все, что считает нужным, только бы больше не было этой ужасной боли!
— Сейчас вы почувствуете сонливость, — добродушно сказала сестра. — Через несколько минут санитары привезут каталку, и мы доставим вас в операционную.
Сонливость? — повторила Патриция про себя. Нет, это скорее похоже на наркотический туман… или дурман?
Слова вдруг стали казаться ей какими-то странными, как будто она слышала их первый раз…
Туман… Дурман… Роман…
Ей казалось, что она громко смеется над нелепостью происходящего вокруг и внутри нее. На самом деле Патрицию уже везли по коридору в операционную, и она пыталась ответить на какой-то вопрос о гольфе, заданный одним из санитаров. Но она не могла подобрать ни слова, и губы не повиновались ей.
Затем над ней склонились люди в халатах. Она узнала голос доктора Майера, хотя теперь он звучал резко и повелительно. Анестезиолог, пожилой добродушный человек в очках, ввел иглу ей в вену и сел рядом с ней. Через какое-то мгновение Патриция услышала:
— Она готова, доктор.
Она вдруг испугалась, что операция вот-вот должна начаться, а она все еще находится в сознании. Теперь она боролась со своим рассудком, заставляя его отключиться.
Не волнуйся, скоро все опять встанет на свои места, говорила она себе. Скоро ты опять сможешь принимать решения, распоряжаться своей жизнью и заботиться о Дженни.
Патриция слишком привыкла сама отвечать за себя и за свою дочь, и никто не мог этого изменить, даже Рональд Флетчер. Но сначала она должна была вырваться из чуждого ей мира боли и страха.
И усыпленная наконец наркозом, Патриция погрузилась в мир воспоминаний. Она снова была ребенком и сидела, как недавно ее дочь, на коленях у мужчины, сильного, надежного и непоколебимого, как скала. Это было жарким летним вечером в далеком городке, на крыльце дома, стоящего на тихой улице…
— Пойдем-ка спать, радость моя, иначе мы с тобой сейчас уснем прямо здесь.
Голос Патрика Лейна, медлительный и слегка скрипучий, как его любимое старое кресло-качалка, сопровождал окончание каждого дня маленькой Патриции, и она всегда с нетерпением ждала этих минут. Ей, конечно, нравилось, когда он хвалил ее за успехи в, школе, следил за ее играми с соседскими детьми или, рассеянно гладя ее по плечу, слушал, как она что-то ему рассказывает. Но больше всего она любила в предзакатный час сидеть около дома на широких отцовских коленях и, прижавшись к нему, беседовать с ним на своем детском языке или просто молча наблюдать, как садится солнце. Правда, он не принадлежал ей полностью и в эти минуты. Она всегда чувствовала, как он прислушивается к звукам, доносящимся из дома, где находились мама и Энни, ее маленькая сестренка. Но в эти волшебные мгновения перед закатом отец был наиболее близок с ней.