Мы надеялись переехать из Венгрии в Австрию без проблем на границе. Как бы не так! Утром седьмого октября, на двадцать второй день езды, мы оказались в Братиславе, в Словакии, откуда видны были Бескиды, те же горы, что перегораживали хмурый освенцимский горизонт. Другой язык, другая валюта, другая дорога. Круг замкнулся? В двухстах километрах от нас Катовицы. Неужели нам снова предстоит бессмысленно колесить по Европе? Однако уже вечером мы едем по немецкой земле, а восьмого застреваем на товарной станции в Леопольдау, пригороде Вены, чувствуя себя почти что дома.
Венский пригород выглядит так же уродливо и бесцветно, как привычные для нас пригороды Милана и Турина, и, как они, судя по последним запомнившимся нам картинам, перемолот разрушительными бомбардировками. Прохожих мало: женщины, дети, из мужчин одни старики. Хоть это и парадоксально, но для меня их язык звучит привычно; кое-кто понимает по-итальянски. Мы наобум меняем деньги, которые у нас есть, на местную валюту, впрочем, непонятно зачем: так же, как в марте в Кракове, все магазины закрыты или торгуют только по карточкам.
— А что в Вене можно купить без карточек? — спрашиваю девочку лет двенадцати.
Девочка в лохмотьях, но ярко накрашена, и на ногах у нее туфли на высоком каблуке.
— Behaupt nichts[36], — ухмыльнувшись, отвечает она.
Ночевать мы вернулись в поезд, и среди ночи наш состав, дергая, скрежеща колесами, проехал несколько километров: нас перегнали на новую станцию, Вена-Йедлерсдорф. По соседству с нашим из тумана всплыл другой состав, вернее, изувеченный труп состава: паровоз стоял вертикально, несуразный, носом кверху, будто собирался отправиться на небо; все вагоны были обуглены. Мы подошли к ним, движимые инстинктивным желанием поживиться и ехидным любопытством, предвкушая злорадное удовольствие от того, что сейчас запустим руки в остатки немецкого добра. Но наше ехидство оказалось преждевременным: в одном вагоне мы обнаружили груду металлического лома, в котором угадывались детали сгоревших музыкальных инструментов, а также огромное количество целехоньких глиняных окарин; в другом — ржавые расплавленные пистолеты, в третьем — гору сабель, навеки впаянных огнем и дождем в ножны, — суета сует, холод мертвечины.
Мы удалились и, бродя наугад, вышли к берегу Дуная. Река была мутная, желтая, полная, угрожающе полная. В этом месте она почти прямая, и в туманной перспективе один за другим виднелись семь мостов, разбитых точно посередине, с обрубками, погруженными в бурливую воду, — кошмарное зрелище! На обратном пути в наше передвижное жилище нас поразил грохот трамвая — единственный живой звук в тишине. По изношенным рельсам он мчался на бешеной скорости вдоль бульваров, не соблюдая остановок. Мы успели разглядеть бледного, как смерть, вожатого и охваченную безудержным восторгом семерку русских из нашего сопровождения, для которых этот трамвай стал первым трамваем в их жизни; других пассажиров там не было. В то время как одни, высунувшись в окна, кричали «ура! ура!», остальные нагло требовали от вожатого, чтобы тот ехал быстрее.