И тут появились мы, усатые разбойники в джинсах. И заговорили с публикой на более или менее живом человеческом языке.
Мы позволяли себе шутить, иронизировать. И более того — смеяться. Смеяться над русофобами и антисемитами. Над лжепророками и псевдомучениками. Над велеречивой тупостью и змеиным ханжеством. Над воинствующими атеистами и религиозными кликушами.
А главное, заметьте, — над собой!
Мы заявили в полный голос:
«Еженедельник «Зеркало» — независимая свободная трибуна. Он выражает различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Выводы читатель делает сам. Редакция несет ответственность лишь за уровень дискуссии…»
Из сотни авторов мы выбрали лучших. Всех тех, кого отказывалось печатать «Слово и дело». Остальные стали нашими злейшими врагами.
Месяца два прошло в атмосфере безграничного энтузиазма. Число подписчиков и рекламодателей увеличивалось с каждым днем. В интеллигентных компаниях только о нас и говорили.
Одновременно раздавались и негодующие выкрики:
— Шпана! Черносотенцы! Агенты госбезопасности! Прислужники мирового сионизма!
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Старый друг позвонил мне из Франции:
«Говорят, ты стал правоверным евреем! И даже сделал обрезание!»
Я ответил:
«Володя! Я не стал правоверным евреем. И вовсе не сделал обрезания. Я могу это доказать. Я не в состоянии протянуть тебе мое доказательство через океан. Но я готов предъявить его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу…»
Каждое утро мы распечатывали десятки писем. В основном это были чеки и дружеские пожелания. Но попадались и грубые отповеди. В одном письме меня называли (клянусь!) учеником Риббентропа, Жаботинского, Бубера и Арафата. В другом — какой-то ненормальный интересовался, правда ли, что я, будучи охранником, физически мучил Солженицына. Хотя, когда Солженицына посадили, мне было три года. В охрану же я попал через двадцать лет. Когда Солженицына уже выдвинули на Ленинскую премию.
Короче, шум стоял невообразимый.
Повторяю, это были лучшие дни моей жизни.
Зимой я наконец познакомился с Линн Фарбер. Линн позвонила и говорит:
— Я отослала перевод в «Ньюйоркер». Им понравилось. Через два-три месяца рассказ будет напечатан.
Я спросил:
— «Ньюйоркер» — это газета? Или журнал?
Линн растерялась от моего невежества:
— «Ньюйоркер» — один из самых популярных журналов Америки. Они заплатят вам несколько тысяч!
— Ого! — говорю.
Честно говоря, я даже не удивился. Слишком долго я всего этого ждал.
Мы решили встретиться на углу Бродвея и Сороковой.
Линн предупредила:
— В руках у меня будет коричневая сумочка.