Ещё через пару дней я смогла уже вполне уверенно ходить. Лёгкая тошнота ещё накатывала временами, но я не обращала на неё внимания. Я выжила после отравления смертоносным ядом, и теперь меня больше нельзя было им отравить.
Бродя днём по дому, я из любопытства заглянула в кабинет лорда Эльенна. Он уже тогда использовал свой солнцезащитный состав и мог уезжать по делам в светлое время суток. В этот момент его как раз не было дома, а Эрика спала у себя в комнате с закрытым плотными чёрными занавесками окном.
Кабинет хозяина дома был выдержан в солидном и серьёзном, классическом стиле, очень спокойном, мужском и строгом. Всё здесь говорило о высоком статусе и достатке владельца: тёмная массивная мебель, кожаное рабочее кресло, ковры, золотое пресс-папье, настольная лампа с зелёным абажуром... Ну, ты помнишь. Я присела в кресло, оценив его удобную форму и внушительные размеры, подержала в руках ручку с золотым пером, приоткрыла верхний ящик стола. Да, конечно, ты права – в чужих вещах рыться нехорошо. Да я и не рылась – так, глянула. Но то, что я увидела там, повергло меня... не скажу, чтобы в шок, но в кратковременный ступор – как минимум.
Там лежала моя старая, самая первая, раскрашенная вручную фотография – та, которую мама выслала моему настоящему отцу, чтобы он прислал денег мне на учёбу. Снимок был помещён в рамку, под стекло. С дико бьющимся сердцем я вытащила его оттуда и прочла дарственную надпись, сделанную рукой мамы: «Эльезеру от Гречанки».
Теперь стало ясно, что за причины были у лорда Эльенна, чтобы меня спасать.
А за первым ступором таки настал шок. Ведь это означало, что Эрика – моя сестра. А я спала с ней... И уже успела влюбиться.
Но неужели Эрика ни разу не видела у отца этой фотографии? Неужели в детстве не совала никогда нос в папин стол, как делают любопытные шустрые дочки? Хотя на этом снимке меня было трудно узнать: я весьма сильно изменилась с тех пор. Косы крендельками по бокам, густая чёлка до бровей, нелепое, не по годам «взрослое» платье, перешитое из маминого, наведённый рукой ретушёра румянец и кукольные губы бантиком, подкрашенные только ближе к середине – по тогдашней моде. Нет, я бы сама себя здесь не узнала. Да и подписано «от Гречанки». Ни имени, ни адреса.
«Моя прекрасная Гречанка» – так, наверно, он называл маму. Казанова хренов.
Эрика, милая моя Эрика... Как же в моём сердце уживутся две любви к ней – как к сестре и как к женщине? Вся беда была в том, что родственные узы налагали для меня моральный запрет на интимные отношения. Ты скажешь: можно подумать, будто моя любовь к девушкам – верх моральности и правильности. Но вот такой у меня бзик: то, что я люблю делать с девушками в постели, с родной сестрой, пусть и только по отцу, я делать не могу.