Дэгни слушала не шелохнувшись. Произнося последние слова, Реардэн заметил, как чуть заметно сжались ее губы; это не было улыбкой, но он понял ее ответ — боль, восхищение, понимание.
Затем Реардэн увидел, как ее взгляд смягчился, глаза стали болезненно живыми; он взял ее руку, будто крепкое пожатие его пальцев и суровость его взгляда могли дать Дэгни поддержку, в которой она нуждалась, и строго произнес:
— Не благодари меня, это не одолжение; я делаю это для того, чтобы быть в состоянии работать, или я сломаюсь, как Кен Денеггер.
Она прошептала:
— Хорошо, Хэнк, я не буду благодарить. — Ее голос и выражение глаз свидетельствовали, что она говорит неправду.
Реардэн улыбнулся:
— Дай мне слово. Дэгни склонила голову:
— Обещаю.
Он отпустил ее руку. Не поднимая головы, она добавила:
— Скажу только одно: если тебя приговорят завтра к тюремному заключению, я уйду в отставку, не дожидаясь, когда разрушитель вынудит меня к этому.
— Нет, ты не уйдешь. Не думаю, что меня осудят. Мне кажется, они легко отпустят меня. У меня есть кое-какие основания думать так. Я объясню тебе потом, когда проверю на опыте.
— Какие основания?
— Кто такой Джон Галт? — улыбнулся Реардэн и поднялся. — Все. Больше ни слова о суде в этот вечер. У тебя, вероятно, не найдется выпить?
— Нет. Но кажется, начальник службы тяги держит у себя в шкафу с документами нечто вроде бара.
— Ты могла бы стащить выпивку для меня, если шкаф не заперт?
— Попробую.
Реардэн разглядывал портрет Нэта Таггарта на стене кабинета — портрет молодого человека с поднятой головой; наконец Дэгни вернулась, неся бутылку бренди и два стакана. Он молча разлил выпивку по стаканам.
— Знаешь, Дэгни, а ведь День Благодарения — праздник, придуманный созидателями в ознаменование успеха своего дела.
Рука Реардэна, когда он поднял стакан, двигалась по направлению от портрета — к ней, к самому себе, к городу за окном.
Людям, заполнившим зал суда, пресса уже месяц втолковывала, что они увидят человека, являющегося врагом общества; но они пришли и увидели человека, который изобрел металл Реардэна.
Реардэн встал, когда судьи попросили его об этом. На нем был серый костюм, у него были светло-голубые глаза и светлые волосы; но не цвета заставляли его фигуру казаться холодно непримиримой, а то, что костюм был дорогой и неброский, говоривший о принадлежности к строгому роскошному офису богатой корпорации, этот костюм относился к эпохе цивилизации и контрастировал с окружающей обстановкой.
Люди знали из газет, что этот человек олицетворяет зло богатства; и так как они восхваляли добродетель целомудрия, а затем бежали смотреть любой фильм, на афишах которого была изображена полураздетая женщина, они пришли посмотреть на него; зло, в конце концов, не так безнадежно банально, чтобы в него не верить. Они смотрели на Реардэна без восторга — они давным-давно утратили способность испытывать подобные чувства; они испытывали любопытство и легкое пренебрежение к тем, кто внушал им, что ненавидеть этого человека их долг.