Подождали. Вернулась бедная женщина. Но не с новой одежей и не со снедью «на дорожку», а с двумя десятками ифийцев и тощим, желчным хейлигом в белой рясе.
– Вот они, колдуны! Сама, своими глазами видела, как черные чары творили! Хватай их!
Сопротивляться было бессмысленно – все оружие осталось в доме. Схватили.
– Мама, мама! – подскочил ребенок, весь в слезах. – А у меня одежка грязная, в красном, я не нарочно!
– Берите и это отродье! – небрежно кивнул хейлиг. – На нем теперь черные чары, очищение требуется!
– А ты не лезь! – Толстая волосатая рука наемника отшвырнула в сторону бросившуюся наперерез мать. – Не то сама на костер пойдешь, что привечаешь под крышей своей колдунов.
– Ка-ак?! – выла женщина, каталась по земле, билась в непросохшей кровавой луже, волосы на себе драла. – За что-о-о?! Ведь я сама, сама-а донесла-а! Верни-и-и! – Голос ее стихал, отдаляясь.
Наемники-ифийцы уводили «спасителей-благодетелей», подгоняя копьями в спину. Один небрежно, схватив сзади за рубашонку, тащил девчонку, та не переставала трепыхаться и отчаянно скулить «мама!» и «пусти!». Ифиец на ее слезы не обращал ни малейшего внимания, будто не живого человека, а сумку с репой нес – шагал себе, насвистывал…
Ближе к центру города застройка становилась все плотнее, дома здесь не стояли вольно, в окружении дворов и огородов, обнесенных добротными заборами, а теснились, задевая друг друга боками, налезали друг на друга, нависали друг над другом. Заборы исчезли – не стало для них места. Улицы превратились в хитросплетение проулков, переулков и тупиков, из каждой подворотни воняло кислой капустой и свинарником.
Эта часть Зиппля возникла лет триста тому назад, тогда по всей Фавонии было принято строить так тесно. Но если узкие, как щели, улочки северных городов создавали ощущение домашнего уюта (до тех пор, правда, пока не пришлось ловить на них вервольфов или шторбов), унылые старые кварталы фрисского захолустья рождали в душе чувство безысходности и тоски. Должно быть, именно поэтому здешние хозяйки так любили стирать – старались хоть немного отмыться от грязи своего бытия. А все постиранное вывешивали прямо поперек улицы, на протянутых от дома к дому веревках – центр города был буквально опутан ими. Порой мокрое тряпье свисало так низко, что прохожим приходилось пробираться меж чужими портами и простынями, как между занавесями, раздвигая их руками. Понятно, что чище они от этого не становились.
– И какой смысл было стирать? Уже захватанное все! Дуры бабы, понавешали на самом ходу, – злился вслух Легивар, отлепляя от лица мокрую нижнюю юбку. – И куда смотрят городские власти!