Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне (Коган, Багрицкий) - страница 102

На первую страницу
И, прикуривая самокрутку,
У меня седой носильщик вдруг
Так спросил (мне сразу стало грустно):
«Кто еще встречает так сестру?»
Только б он соврал, старик носильщик.

170. Дословная родословная

Как в строгой анкете –
Скажу не таясь –
Начинается самое
Такое:
Мое родословное древо другое –
Я темнейший грузинский
Князь.
Как в Коране –
Книге дворянских деревьев –
Предначертаны
Чешуйчатые имена,
И
Ветхие ветви
И ветки древние
Упирались терниями
В меня.
Я немного скрывал это
Все года,
Что я актрисою-бабушкой – немец.
Но я не тогда,
А теперь и всегда
Считаю себя лишь по внуку:
Шарземец.
Исчерпать
Инвентарь грехов великих,
Как открытку перед атакой,
Спешу.
Давайте же
раскурим
эту книгу –
Я лучше новую напишу!
Потому что я верю, и я без вериг:
Я отшиб по звену и Ницше, и фронду,
И пять Материков моих сжимаются
Кулаком Ротфронта.
И теперь я по праву люблю Россию.

171. Самое такое (Поэма о России)

Русь! Ты вся – поцелуй на морозе.
Хлебников

1. С истока

Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
разделить на строчки —
получатся — фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье…
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень,
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
что слово… назад… приносит…
И снова глаза морозит без шапок.
И шапку понес сумасшедший простор
в свист, в згу.
Когда степь ногами накреняется набок
и вцепляешься в стебли,
а небо – внизу.
Под ногами.
И боишься упасть в небо.
Вот Россия.
Тот нищ, кто в России не был.

2. Год моего рождения

До основанья, а затем…
«Интернационал»
Тогда начиналась Россия снова.
Но обугленные черепа домов
не ломались,
ступенями скалясь
в полынную завязь,
и в пустых глазницах
вороны смеялись.
И лестницы без этажей
поднимались в никуда,
в небо, еще багровое.
А безработные красноармейцы
с прошлогодней песней,
еще без рифм,
на всех перекрестках снимали
немецкую проволоку,
колючую, как готический шрифт.
По чердакам еще офицеры метались
и часы по выстрелам отмерялись.
Тогда победившим красным солдатам
богатырки-шлемы уже выдавали
и – наивно для нас,
как в стрелецком когда-то, –
на грудь нашивали мостики алые[60].
И по карусельным ярмаркам нэпа,
где влачили попы
кавунов корабли,
шлепались в жменю
огромадно-нелепые, как блины,
ярковыпеченные рубли…[61]
Этот стиль нам врал
про истоки,
про климат,
и Расея мужичилася по нем,
почти что Едзиною Недзелимой,
от разве с Красной Звездой,
а не с белым конем[62].
Он, вестимо, допрежь лгал
про дичь Россиеву,
что, знамо, под знамя
врастут кулаки.
Окромя — мужики
опосля тоски.
И над кажною стрехой
(по Павлу Васильеву)
рязныя рязанския б пятушки.
Следующая страница