— Мальчик мой, — мудро рассудил отец, — ты ведь не бизнесмен и далек от мирских забот. Ты можешь хотя бы отдаленно себе представить, сколько я за зиму продаю этой бесполезной «змеиной мази»? Если бы ты и впрямь изобрел какое-нибудь стоящее средство, мы бы его немедленно запатентовали и здорово бы разбогатели.
— Прости, пап, но я пошутил. Обычная простуда — это последний рубеж медицины. Это как Луна для астрофизиков. Нам ее достичь не суждено.
Нэт посмотрел на сына и улыбнулся.
— Сумасшедшие — проворчала миссис Лазарус — Кому добавки?
Перейдя к бисквиту и домашнему мороженому, Сет небрежно бросил:
— Вообще-то сегодня было одно происшествие. Я столкнулся с девчонкой, с которой мы учились в школе.
Рози Лазарус навострила уши:
— Да? А мы ее знаем?
— Это Джуди Гордон. Она работает медсестрой в онкологии.
Нэт озорно взглянул на сына:
— Сети, смотри только не сделай ей ребенка!
— Отец! — взмолилась Рози. — Я была бы тебе признательна, если бы ты подобного при мне не говорил.
— Прошу прощения, ваше величество, — ответил муж, — но позволь тебе напомнить, что, если бы я в свое время не сделал тебе ребенка, Сета бы тут сейчас не было. — Он повернулся к сыну как к живому подтверждению своих слов. — Я прав, доктор?
— Так точно, сэр, — с профессиональной четкостью ответил тот. — В медицине таких, как наша мама, называют многородящими.
— А перевести на нормальный язык можешь?
— Мам, это означает, что у тебя не один ребенок, а больше.
Все резко замолчали. И напряглись. Сет напомнил родителям — и себе, что было еще больней, — о Говарде.
Говард был старший брат Сета. Но он так и не стал взрослым человеком в результате аварии, случившейся много лет назад. Говард в тот момент сидел у матери на руках, на переднем сиденье. Нэт был за рулем. Он резко затормозил, поскольку перед ним как из-под земли вырос малыш, которого из-за других машин видно не было. И Говарда швырнуло головой на металлическую приборную доску да еще припечатало сверху всем маминым весом.
После такой тяжелой черепно-мозговой травмы Говард хотя и вырос физически, но так и не научился глотать пищу или сидеть без посторонней помощи. Иногда он узнавал родителей, иногда — нет. (Точно знать этого не мог никто, ведь Говард постоянно улыбался.)
В конце концов пришлось поместить его в интернат. Два или три раза в месяц они заставляли себя ехать туда, чтобы не забыть о его существовании и не уверовать в то, что можно жить, не думая о его страданиях. (Да и были ли страдания? Узнать это также не представлялось возможным.)
Говард был для них извечным источником комплекса вины. Безнадежно изувеченный и в то же время необычайно крепкий физически, обреченный на животное существование в одиночестве. Ибо жить ему предстояло долго, хотя вряд ли его существование можно было назвать жизнью.