В этом же году Волконская переехала жить в Москву, желая укрыться от чопорности и принудительности петербургской жизни. После возвращения Пушкина из ссылки «княгиня Зенеида», как звали ее друзья, будет уговаривать поэта остаться жить в Москве. «Возвращайтесь,— напишет она Пушкину в Петербург,— московский воздух как будто полегче». Вероятно, эта примечтавшаяся ей «легкость» московского воздуха и была причиной ее собственного переезда. Она чувствует конец, угасание Александровского времени с его надеждами, европейскими празднествами, с неизвестной прежде в России публичностью многочисленных диспутов и кружков. Ей хочется задержать это время. Дом Волконской в Москве, ее салон стал оазисом художественной культуры для всех создателей и ценителей русского искусства.
Талант соединить, связать людей, воодушевить их на собственное творческое движение — возможно, из всех талантов редчайший. Что же касается значения кружков, частных сборищ в русском обществе, то, пожалуй, тут неожиданно самая высокая оценка их принадлежит министру просвещения николаевского времени: «Частные, так сказать, домашние общества, состоящие из людей, соединенных между собой свободным призванием и личными талантами и наблюдающих за ходом литературы, имели и имеют не только у нас, но и повсюду ощутительное, хотя некоторым образом невидимое влияние на современников. В этом отношении академии и другие официальные учреждения этого рода далеко не имеют подобной силы»[84].
Примером подобного кружка был, несомненно, и салон Волконской. Пушкин, Жуковский, Баратынский, Хомяков, Веневитинов, Вяземский, Козлов, Одоевский, Языков, Дельвиг, Кюхельбекер, Киреевский — все, кто живут в Москве пли ее посещают, любили бывать и бывали у «Северной Коринны». «Литераторы и художники обращались к ней, как бы к некоему меценату, и приятно встречали друг друга на ее блистательных вечерах, которые она умела воодушевить с особенным талантом»,— пишет один из них. «Все в этом доме,— признавал Вяземский,— носило отпечаток служения искусству и мысли». Дом Волконской был скорее дворцом и академией искусств, чем салоном. Во всяком случае «салонности» там не было. Впоследствии, когда Волконская навсегда покинет родину, Вяземский с тоской будет вспоминать об «особом музыкальном мире» у нее в доме, где «музыка входила всеми порами»: «дом ее был как волшебный замок музыкальной феи: ногою ступишь на порог, раздаются созвучия; до чего ни дотронешься, тысяча слов гармонических откликается. Там стены пели; там мысли, чувства, разговор, движения — все было пение»