С усилием Леона заставила себя вернуться к действительности. Она лежала на постели в темноте в полном одиночестве. Стук раздался снова — слабо различимый, как будто кто-то осторожно постукивал пальцем по дереву, — но она вдруг вспомнила, что, перед тем как раздеться, заперла дверь на замок.» Наверное, Хьюго, — промелькнуло у нее в сознании. — Должно быть, случилось что-то неладное «.
В приливе испуга она тотчас соскочила с постели, схватив тонкую белую шаль и набросив ее поверх ночной рубашки, и подошла к двери.
— Это ты, Хьюги? — спросила она.
— Отоприте дверь.
В хриплом шепоте было столько настойчивости, что Леона, не раздумывая, повернула ключ. В коридоре еще горел свет, довольно слабый, но все же достаточный, чтобы рассмотреть, кто здесь стоял. Она онемела от изумления при виде Лью Куэйла, который, неся что-то в руках, протиснулся мимо нее в комнату.
— Зачем вы закрылись на ключ? — обратился он к ней. — Это рискованно, и я боялся, как бы кто-нибудь не услышал шум.
— Что вам здесь нужно? — холодно осведомилась она. — Вы не имеете права приходить сюда. Я просила Хьюги передать вам, что не желаю видеть вас в доме.
— Мне уже сообщили, — отозвался он из темноты, и, хотя она не могла разглядеть его лица, ей показалось, что он улыбнулся. Он опустил свою ношу на деревянный паркет и затем, прежде чем она сообразила, что он задумал, вышел за порог, вынул из одного канделябра в коридоре тонкую свечку и принес ее обратно в комнату. Закрыв за собой дверь, он поставил ее на туалетный столик и зажег другую свечу, стоявшую рядом, так, чтобы обе они освещали спальню.
— Что вы делаете? — спросила Леона. — И что это вы притащили сюда?
Она опустила глаза на пол и обнаружила там два больших рулона материи.
— Я принес вам подарок, — сказал Лью, поймав ее взгляд.
— И только за этим вы явились сюда? — изумилась Леона.
— Вы должны быть мне признательны, — ответил он. — Вы сказали мне, что сожгли то платье, которое я вам подарил, вот я и решил преподнести вам кое-что взамен. Взгляните! Прямо из Парижа!
С этими словами он развернул оба рулона, и внезапно комната как будто наполнилась ослепительным блеском и сиянием Востока. Один из них оказался свертком роскошной ткани для вечерних туалетов, серебристо мерцавшей при свете свечей, а другой — белого атласа, украшенного золотым шитьем. Обе эти материи, как прекрасно было известно Леоне, ценились в Лондоне на вес золота, так как все светские модницы предпочитали носить наряды исключительно из французских тканей.
Она недоверчиво уставилась на него и тут же спросила: