Но и здесь, как и в Кадыковке, меня поразила сила жизни. Ярко зеленели листья сирени, благоухали цветы: природа не хотела сдаваться. Так нелегко бывает добить и человека. Живуч он — создание природы!
На веранде за столом сидели Екатерина Дмитриевна и Степан Николаевич, лица их были сумрачны.
— Бомбежки становятся просто ужасны, — пожаловалась Екатерина Дмитриевна. — По всем убежищам ходят политработники, уговаривают жителей уезжать на Кавказ, говорят, немцы скоро начнут наступать.
— И вы думаете уезжать?
— Нет, что ты! Переживем как-нибудь. Ты же знаешь бесстрашие Степана Николаевича, он и в бомбоубежище ходит только ради меня.
Мне надо было передать Екатерине Дмитриевне письмо, полученное мною недавно из Ленинграда от жены ее брата — Каси. Я не прекращала переписки с осажденным Ленинградом, где у меня было много друзей, уроженцев Севастополя. Валентина Андреева — подруга моего детства писала мне, что сделалась донором и своей кровью спасает жизнь раненых, а пайком, получаемым за эту кровь, — жизнь своего маленького сына и мужа, работавшего в порту.
«Золотая Кася», как ее называли за красивые светлые волосы, была моей приятельницей. Все в ней мне нравилось: жизнерадостность, серебристый смех, прямой взгляд карих глаз, чуткость и отзывчивость, но больше всего она привлекала неподкупной честностью, принципиальностью. Кася не стесняясь говорила правду в глаза и бурно возмущалась несправедливостью. Она работала секретарем в каком-то юридическом учреждении, а ее муж Владимир Дмитриевич Щеглов был преподавателем русского языка.
Степан Николаевич боялся страшных известий из осажденного Ленинграда. Он просил меня в случае, если будет получено такое письмо, ни слова не говорить об этом Екатерине Дмитриевне и передать письмо ему.
Долго не было известий из Ленинграда, да и почта оттуда шла по три месяца, но вот на днях я, наконец, получила письмо.
«…Врачи сказали, — писала Кася, — что спасти Володю может только питание, но где его взять? Поверь, я сделала все возможное, но он слабел с каждым днем, не вставал уже с постели и в конце концов тихо заснул вечным сном. Ты, может быть, осуждаешь меня, скажешь, что не только я, но и дряхлая, больная старуха — мать моя живы, а он умер. У меня цинга, я едва хожу — так распухли ноги, — моя мать еле дышит… У нас не хоронят покойников по целому месяцу, в квартирах мороз, трупы не разлагаются. Но мне повезло: через семь дней мне удалось Володю похоронить…»
Да, в Ленинграде было страшнее, чем у нас. Севастополь ощущал недостаток в продовольствии, но о голоде не было и речи. Работали даже столовые общественного питания. Правда, хождение в часы обеда было часто связано с опасностью для жизни. Бывало и так: выйдет мать из убежища за водой или за обедом и назад к детям не вернется — попадет под бомбежку. Совсем как в доисторические времена, когда люди жили в пещерах, а дикие звери подстерегали их на каждой тропке!