«Художник, если он еще не подох, должен всегда что-нибудь любить. Всё время и всегда! Солнце, женщин, реки, собак, краски, кусок хлеба, курицу, чайник — но любить! Если художник не любит — он мертв. Любящий отдает — все остальные только берут!..»
Жил он один, без семьи. Последние годы пил, ничего не рисовал, только изредка складывал предметы в странные кучки. В его квартире надо было быть осторожным — любой ботинок, тряпка или черепок мог оказаться заготовкой к объекту. Студенты приносили ему еду и вино.
«Бабу рисуешь — влюбись в нее! Пейзаж пишешь — его люби! Чайник рисуешь
— чайник люби!»
«А как надо: нарисовать чайник и потом полюбить, или, наоборот, вначале полюбить, а потом нарисовать?» — дурачились они, мигая на закоптелый объект споров (другой утвари в квартире уже не было — последняя сковородка с написанной на ней глазуньей была прибита к стене).
«О!.. Глупцы!.. Юнцы!.. — закрывался Авто ладонью, как от яркого света. — Конечно, вначале полюбить — а потом рисовать!»
«Тогда надо всё любить. Мы же все рисуем?» — не сдавались они.
«Конечно, всё. А как же иначе? — удивлялся он, глядя на них, как на помешанных, и указывая длинным пальцем на хлеб, колбасу и пустые бутылки. — Любить — это главное! Христос любил всех! И пил в Кане вино. И хлеб ел с бродягами! Вот вино, а вот хлеб! Даже если ты Тициан — без любви куска хлеба не напишешь!..» — И он показывал нам большой кукиш, челюсть тряслась, а из бездонных глаз капали слезы.
Со слезящимися глазами, в драных «семейных» трусах, он просил принести еще пару бутылок, и мы по очереди бегали в лавку, где продавец Гивия, зная, для кого вино, выставлял запотевшие бутылки из огромного стального холодильника, похожего на морозилку в морге. Иногда он добавлял от себя сыр, колбасу или «кильку в томате», говоря при этом:
— Святому человеку несете! Только пусть ест!.. А то он пьет и не закусывает. Нехорошо!
А какая с толстенькой дурочкой долгая игра была вначале!.. Эту игру знают все. Тихие касания рук, тепло кожи, запах духов, как бы случайные взгляды, душистые волосы… Это теперь у нее французская блядская прическа, а раньше были локоны… Во Франции срезала. Французы проклятые!.. Вряд ли теперь она так долго будет сидеть рядом с мужчиной!.. А тогда ведь они сидели — два месяца без постели. А почему он не делал первый шаг?.. А в этом деле всё опасно: не-досидеть — пропасть, пересидеть — пропасть. И, наверно, то, что тогда, в два месяца, по капле копилось и собиралось, обрастало плотью грёз — оно и действует теперь так сильно, держит уже несколько лет.