— не бейся о них головой, толку все равно не будет, так что ищи себе место на нарах и живи дальше. Забыть, отрезать, обрубить, заштриховать.
Да и вообще — что делать дальше, с ней или без неё? Продолжать торчать в Германии, пробавляться грошами — что за заработок у художника?.. Или уехать домой, в Тбилиси, забиться в щель и сидеть, как все его друзья?..
Вспомнился один из последних приездов. Город еще не пришел в себя после бойни. Главный проспект был искорежен гусеницами танков. На улицах — мало знакомых лиц, шайки странной молодежи. Рассказы об убийствах, похожие на страшный сон: играли в футбол головами, ложкой выковыряли глаз, зажарили живьем на железном пруте.
Город еще, казалось, дымился. В развалах мусора сидели тощие кошки. Стаи бродячих собак тянулись за редкими прохожими. Света, газа и воды не было. Вечерами, в мглистой серости, улицы напоминали фильмы ужасов. Днем по городу передвигались какие-то личности в защитной форме. Стволы автоматов торчали из машин. А простой люд смотрел друг на друга со страхом и опаской.
На третий день его остановили, обыскали, нашли заграничный паспорт и отвезли в участок, где стояла удушливая вонь, — в арсенале кто-то жарил тушенку с луком. За грязным столом двое мордоворотов устроили допрос:
«Кто?.. Что?.. Откуда?.. Куда?.. Мафия?.. Анаша?.. Опиум?..»
Он с ненавистью следил, как они вразвалку ходят по кабинету, развешивают по крюкам куртки и ремни с пистолетами, по-хозяйски звонят и распоряжаются. В конце концов они потребовали штраф «за нарушение паспортного режима», и он сидел в запахе тушенки до тех пор, пока отец не принес 200 марок.
«Ты отвык от этого! Успокойся! Будь рад, что так отделались! Кругом бандитизм, убийства, грабежи!» — говорил отец.
«Не хочу привыкать! Это уже не по мне!.. Черные очки нацепили, на машинах «Police» намалевали!.. Какая это полиция?.. Это те же грязные, вонючие, жирные, советские менты, собаки!.. Я действительно отвык, что каждая мразь может приставить тебе дуло к виску, обыскать, унизить!..» — возмущенно отзывался он.
И там было тяжело и сумбурно. И в Германии не лучше — всё иное, чужое, странное, чуждое. Вот хотя бы с ней.
«И чего лезет со своей правдой? — остро подумалось ему. — Лучше бы я ничего не знал!»
«Странно. То заставлять ее говорить, где была и что делала, расспрашивать с диким любопытством, а теперь упрекать за правду! Не спрашивай!» — возразил остаток здравого смысла.
— Что же делать? — пробормотал он, садясь на кровати.
Комната была освещена луной. Вдруг он поймал на себе взгляд из угла, с доски: мерцали два большие гайки-глаза, покачивался здоровенный болт-нос и скалился рот из гнутого остова будильника. Гайки засыпаны блестящими шариками и залиты клеем. Болт угрюмо молчит, а во рту полно шестеренок. Это «Бес», начатый недавно.