От этой реплики меня обдало холодком: почему не хотят?
— Почему не видео-шмидео? — решился я спросить, вспоминая «думу-шмуму».
Капитан хмыкнул:
— Так же лучше — никто не увидит. А вдруг ты шпион? Завтра все газеты напечатают.
— Как? Это же тайна?
— Тайн нет — от бабла всех пучит, что угодно куда угодно продадут… А так — никто не входил, никто не выходил… если всё еще миром уладится…
— А как еще? — полностью всполошился я.
— Ну, я не следователь, подробностей не знаю… что там и как… Так, с бухты-барахты, сказать не могу… Давай-давай, Пьянчужка, урежь перед тем шпингалетом, не видит, что ли, что милиция едет? Нет уважения к форме, правильно говорит полковник… Вышли все! — указал он мне плечом на дверцу, а сам начал процесс выволакивания брюха на свет божий (которого оно, кажется, стыдилось и не желало вылезать).
Сержант запер машину, угрюмо прочапал к зданию и распахнул разболтанную дверь, капитан двумя руками внёс туда свое пузо. За ним, самым последним и крайним, шёл я, думая, что такое барахта бухты?
Пахнуло табачным дымом и казармой (где я был раз в жизни, когда отказывался от военной службы в пользу цивильной, в госпитале санитаром, за что папа Клеменс называл меня «альтернативный немец», а дедушка Людвиг ругал трусом и саботёром).
На черной лестнице — людно и оживленно: кого-то куда-то вели, кто-то дробно бежал по ступеням, кого-то звали:
— Олежка! Олег! Ордера не забудь, захвати, у меня кончились!
На второй площадке в кружок курили какие-то люди в одежде панков, с красными и зелёными хохлатыми гребешками и гремящими браслетами.
— Что, перекур? — спросил у них, отдуваясь после каждой ступени, капитан.
— Отбегались на сегодня. Отчет писанём — и всё… А ты кого поймал? Аль-Капона?
— Вроде того. — Капитан, переваливаясь, как корабль в бурю, пыхтя и упираясь руками в колени, одолел последние ступеньки и косолапо двинулся по коридору; сержант тащился рядом со мной, я чувствовал спёртый запах алкоголя. — Вон, сам стоять изволит…
И капитан сбавил темп до почтительного минимума, хотя и так полз, как разлапистая черепаха. Он попытался чуть склониться, но живот не позволял лишних движений: только вперед и по инерции.
Около кабинета стоял улыбчивый светлоглазый человек лет шестидесяти, седой, подтянутый и ширококостный, в штатском, хорошо сшитом костюме. В руках он держал расчерченные бумаги, похожие на ведомости или анкеты.
— Кого ведёшь? Куда? — спросил он, а я уловил какой-то странный акцент (реализация «е» как «е»-открытого, слабая палатализация).
— К вам, Гурам Ильич, куда ж еще? Вот, из бюро цынканули — иностранец, мол, с регистрацией опоздал, листка нет, всё на плёнку снимает, записывает…