Подоспело время писать диплом магистра, и Кайзо растревожился пуще прежнего. Выбранная им тема оказалась слишком обширной, а профессор, всегда помогавший и ободрявший его, ушел в годичный творческий отпуск. Кайзо чувствовал, что не успевает с работой. Честь язвила его всё сильнее. Ведь он не выполнял сыновнего долга, ведь из‑за него мать мучается в поле. Но отчаяния не выказывал — привык полагаться только на себя.
Вечером 2–го мая 1955 года, в канун защиты так и неподписанного диплома, Кайзо надел на себя всю имевшуюся одежду, забрался в постель, положил на живот и грудь подушки и дважды выстрелил в сердце из пистолета. Выстрел, как ни старался Кайзо его приглушить, услышал студент за стеной. Он вбежал в комнату Кайзо. Тот лежал у порога. «Это я стрелял. в себя. иначе не мог.»
Самоубийство друга ошеломило Евгения. Смерть всегда, еще с той поры, когда в детстве он лишился пса, подавляла его. Но сейчас — особенно. Ведь Кайзо был сродни Евгению, душа высокая, благородная, и Евгений любил его, хотя и не выказывал чувств. Круговерть жизни продолжалась, всё, на первый взгляд, по–прежнему. Только нет Кайзо и не будет. Евгений порой даже завидовал ему, кляня свою участь.
Как‑то, уже после смерти Кайзо, Алисон сидела с друзьями в «Сахарнице». Появился Евгений, сел поодаль, у стойки. Алисон подошла, пытливо посмотрела, но он промолчал, задумавшись. Несколько времени спустя, устремив взгляд вдаль, произнес: «Каждый носит маску, а что под ней — не знает никто». Он поднялся, Алисон пошла следом. Долго бродили они в тот день, но Евгений не обмолвился ни словом.
Я бродил во тьме по обманным тропам — искал Тебя вне души своей. Но так и не обрел Господа сердца своего. И словно в пучину морскую погрузился — изверился, отчаялся, что отыщу когда‑либо Истину[1].
Блаж. Августин.
Представьте: всякий вечер, стоило лишь на миг оторваться от работы, я чуял, как неотвратимо и неумолимо приближается Тот, встречи с Кем я бежал.
К. С. Льюис
ЕВГЕНИИ вообще часто и подолгу молчал. Они с Алисон понимали друг друга настолько, что слова были излишни. «Часами мы смотрели на звезды, — вспоминает он. — Евгений показывал разные созвездия, он знал все по памяти. Еще его привлекали всякие букашки, птицы». Однажды, нимало не смущаясь подруги, он лег на тротуар — понаблюдать за муравьями. «Он очень любил море, и часами мы молча сидели на берегу, — продолжала она, — еще ему нравилось гулять по ночам. Он поверял мне свою душу: везде он чужой, никто его не понимает. То же самое испытывала и я, и его чувства были мне близки, равно и ему — мои. Он ощущал бесцельность своей жизни. С юности люди внушали ему презрение и страх. Все, даже родные, казалось, отвергали его. И впрямь: принять человек можно, только поняв его». Даже в семье, с любимыми родителями он чувствовал себя изгоем, неприкаянным в пространстве и во времени. Современная цивилизация и особенно плоды так называемого технического прогресса были ненавистны ему. «Он терпеть не мог автомобили, электричество, всякие механизмы, даже часы», — говорила Алисон.