Стало понятным, почему рядом с царским портретом Евгений поместил икону Михаила Архангела, поражающего мессию сил зла — тот падал, сокрушая мир сей.
Затем Евгений заговорил о «Великом Инквизиторе» Достоевского, о том, что, в соответствии с его взглядами, международные организации, и особенно ООН, обретут духовного главу и псевдорелигиозное содержание.
- Но ООН — всего лишь политический орган! — возразил Глеб. — Как народы могут позволить, чтобы глава одной религии исключительно представлял все остальные?
- Я думаю, им непременно понадобится этакий всемирный авторитет, вроде Папы Римского, — ответил Евгений.
И Глеб вспомнил, что его наставник по джорданвилльской семинарии, архиеп. Аверкий, высказывал те же опасения. Он находился в духовном родстве с одним из пророков XIX века, свят. Феофаном Затворником, предрекавшим катастрофическую русскую революцию. Не удивительно, что владыка Аверкий пришел к таким выводам об апокалиптическом веке и его духовном обмане. Но слышать такое из уст американца казалось, по меньшей мере, странным, особенно в 1961 году, когда православные учения на Западе были известны очень немногим. Глеб поинтересовался, исповедывал ли Евгений Православие.
- Нет, — отвечал тот, — но очень бы хотел.
Вспоминая эту первую встречу, Глеб написал: «Говорил он ясно и очень сдержанно. Был замкнут и необычайно спокоен. В нем чувствовалось благородство. Я ощутил, что эта душа живет в Боге и уже хорошо усвоила первую ступеньку «Лествицы» св. Иоанна — «отречение от мира». Как выяснилось позже, он умер для мира, порвав со всеми соблазнами и естественными стремлениями к обычному мирскому довольству и счастью. Единственным честолюбивым желанием оставалось выкристаллизовать в своем философском уме абсолютную ценность Православия.
Тогда я еще не знал, насколько он любит Христа, видел лишь, что весь его энтузиазм направлен на поиски антихриста, который «уже в миру» (1 Ин.4:3) и заражает своим духом всю планету. Было также явно: Евгений до крайности застенчив. И я пришел к выводу, что должен сделать всё, дабы помочь ему постичь и вместить всю полноту Истины».
ГЛЕБ ПЛАНИРОВАЛ вернуться в Бостон спустя несколько недель, но чувствовал, что нельзя оставлять Евгения в таком состоянии неопределенности. Тот явно не «заигрывал» с Православием, наоборот, был чрезвычайно серьезен. На как ввести его в Церковь? У него мало общения с православной общиной, он — философ «в себе», к тому же выходец с чужбинного берега, и вряд ли сможет полностью сойтись с русскими церковными кругами. Отношения, завязавшиеся между ними во время приезда Глеба, нуждались в дальнейшем развитии. Но кто‑то иной должен был помочь Евгению сблизиться с Церковью.