Тогда я стала репетировать свои обращения к родным Генри: о любви и неизбежности, о том, как я всю жизнь мечтала, чтобы у меня были тетушки и кузины, и как страстно надеялась, что обрету их в семействе Винтер. Пыталась ввернуть, что полюбила их уже по рассказам Генри, но выходило совсем уж фальшиво, и я решила эту часть опустить. Во время наших споров Генри повторял, что его родители обожали Фелисити Клоуз, которую знали еще ребенком, а их матери были лучшими подругами.
— Генри, — шептала я воде, подступавшей со всех сторон, — ты ведь меня не бросишь.
Во всех картинах, которые я рисовала, Генри неизменно стоял рядом; я даже не могла вообразить, как предстану перед его матерью в одиночку. Боялась, что она начнет винить меня в гибели сына, решит, что это я уломала Генри ехать в Европу, а не он меня и что это я заставила его возвращаться на «Императрице Александре», а не война, против которой я была бессильна.
Утром наконец-то пошел дождь. Вначале мелкие капли больше напоминали туман, и каждый из нас впустил в себя не более наперстка, но дождь усиливался, и вскоре мы промокли до нитки. Этот самый дождь вспомнился мне потом в Бостоне, когда мистер Райхманн подумал, что я спятила. Вокруг меня люди запрокидывали головы и ловили губами воду. Мэри-Энн опять доставила нам немало беспокойства, отказавшись раскрыть рот; Ханна надавала ей пощечин и зажала нос — только это и помогло. Мистер Харди, указывая куда-то вдаль, сказал, что погода катится ко всем чертям и мы отправимся туда же, если не сумеем трезво оценить обстановку. К тому времени мы настолько промокли и продрогли, что с трудом понимали его слова.
Наутро миссис Кук вылезла из «дортуара» и похлопала меня по плечу.
— Не забудьте накрыться брезентом, а то одеяла намокнут, — сказала она.
Мне казалось, моя очередь еще не подошла, но никто не возражал, и я отправилась в носовую часть, где зарылась в отдающие плесенью одеяла и погрузилась не то что в сон, а в какой-то дрейф внутрь себя. Там, внутри, обнаружились карманы тепла: не просто воспоминания, а отсеки, в которых жизненные обстоятельства стали менее суровыми и непреклонными. Наверное, я сознательно думала только о себе, но уже перестала понимать, что обладаю сознанием. У меня было только тело. Я машинально выполняла команды, будто впала в транс, как миссис Кук некоторое время назад. Тело с интересом фиксировало малейшие физические ощущения, а что происходило вокруг, меня не трогало.
Из ступора меня вывела Мэри-Энн, которая заняла мое место на одеялах, а я отправилась к себе на банку и узнала, что, пока я спала, миссис Кук принесла себя в жертву океану. Я не испытала никаких чувств, кроме легкого любопытства: почему она так поступила? «Харди приказал», — шепнула Ханна, а Грета добавила: «Ты же знаешь, какая она была послушная». Я с ужасом поняла, что обо мне можно сказать то же самое.