Когда кто-нибудь из моих близких покидает этот мир, я звоню ему, чтобы попросить взаймы пиджак, галстук и туфли. Пиджак и туфли мне на размер велики, но тут уж не до роскоши.
Когда кто-нибудь из моих близких покидает этот мир, я звоню ему, чтобы попросить взаймы пиджак, галстук и туфли. Пиджак и туфли мне нa размер велики, но тут уж не до роскоши.
-- Виноват,-- говорю я, -- опять похороны.
-- Пожалуйста, пожалуйста,-- неизменно отвечает он.
На такси до него ехать минут пятнадцать.
Когда я приезжаю, на столе уже разложены аккуратно отутюженные пиджак и галстук, башмаки начищены до блеска, а в холодильнике остывает полдюжины импортного пива. Такой вот субъект. -- Я тут как-то в зоопарке видел кошку, говорит он, откупоривая пиво.
-- Да, пару недель назад был в командировке на Хоккайдо, заглянул я в тамошний зоопарк, вижу небольшая такая клетка, на ней написано "Кошка", и внутри действительно спит кошка. -- И что за кошка?
-- Самая обыкновенная. Рыжая в полоску, с коротким хвостом, страшно толстая. Развалилась и дрыхнет.
-- Выходит, кошки на Хоккайдо в диковинку? -- говорю. -- Да брось ты!
-- А вообще-то почему бы и не держать кошку в зоопарке? -- рискнул я порассуждать. Что, кошка -- не животное?
Как-то не принято. В конце концов, что кошка, что собака-обыкновеннейшие твари. Специально платить, чтобы на них посмотреть? Toго не стоит, сказал он. Все равно что на людей. В самом деле, согласился я.
Когда мы выпили все припасенное пиво, он тщательно сложил галстук, пиджак в виниловом чехле и коробку с туфлями в большой бумажный мешок. Будто на пикник меня собирал.
-- Твой вечный должник,-- сказал я.
-- Не бери в голову...
Пиджак был сшит три года назад, но вряд ли он хоть раз надевал его.
-- Не умирает никто, пояснил он. -- Странное дело, с тех пор как я обзавелся этим пиджаком, все до единого живы-здоровы.
-- Это уж как водится.
-- Вот именно, -- сказал он.
* * *
У меня же в тот год случилось кошмарное количество похорон. Друзья, нынешние и бывшие, уходили один за другим. Картина была плачевная, прямо кукурузное поле, иссохшее под палящим солнцем, Было мне тогда двадцать восемь.
Все вокруг были в общем-то сверстниками. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять. Не те, вроде, годы, когда положено умирать.
Считается, что в двадцать один погибают поэты; революционеры и рок-музыканты -- в двадцать четыре. Я был почти уверен: стоит только проскочить этот рубеж и можно дальше какое-то время жить безбедно.
А уж если ты миновал и "смертельный поворот" -- тот возраст, который по народному поверью считается опасным1, -- значит выбрался-таки из сырого с тусклым освещением тоннеля. Лети прямо к цели (даже если не больно-то хочется) по широкому шестирядному шоссе!