Спустя несколько минут ничего не значащей и ни к чему не обязывающей беседы М. рассматривает на стенде работу Матильды. Это объект, что-то вроде кофейной мельницы в виде женской фигурки. Дама в барочном наряде стоит в позе борца сумо. Ее фарфоровая головка с высокой прической насажена на ось рукояти и вращается вместе с ней. Между ножек дамы, затянутых в белые чулочки, — грубая навинчивающаяся решетка от мясорубки, а под ней выдвижной ящичек, в который обычно высыпается свежемолотый кофе. Но вместо кофе на дне ящичка — полфунта омерзительно натурального на вид сырого фарша. Фарш, конечно, не настоящий — Матильда долго экспериментировала с массой для моделирования.
— Как называется эта работа? — спрашивает М.
— «Блаженства», — отвечает Мати. — Жернова блаженств перемалывают даму изнутри, превращая в фарш, пока от нее не останется одна пустая оболочка.
— Вы много об этом знаете?
Отступая, Матильда идет по кругу. М. осторожно, чтобы не спугнуть, следует за ней. Мати перечисляет:
— Есть семь смертных блаженств. Сон после рассвета, вино до заката, возвышение над равным, украшение себя, обладание вещами и волшебные порошки.
— По-моему, вы забыли седьмое блаженство.
— Я никогда о нем не забываю.
Иногда Матильде кажется, что она напрасно преувеличивает свою сексуальность. По большому счету, секс имеет смысл только в двух случаях: для того, чтобы зачать ребенка, и по любви, когда без этого просто никак. Но таковы уж правила игры, ею же самой и установленные. Пусть М. думает о ней как о женщине, одержимой сексом. Это лучше, чем если он не будет думать о ней совсем. Матильда ищет подтверждений своего существования, Матильда утверждает свое бытие в чужих мыслях, ей необходима эта работа.
А когда мы логинились на этом свете, все ставили флажок напротив «помнить меня». Хочется быть незабвенной, просто из кожи вон лезешь, а ведь наверняка окружающим запоминаются совсем не те вещи, которые ты им навязываешь, не те жесты и словечки и цветовые акценты и голосовые модуляции, которыми ты обозначаешь территорию своей непохожести. И пока ты храбро врешь, что твой дедушка был княжеского рода, собеседник видит только шпинат, застрявший у тебя в зубах. И ты никогда, скорее всего, не узнаешь о том, что мальчик, подглядывавший за тобой из соседнего окна, пока ты курила на балконе, всю жизнь будет стряхивать пепел с сигареты безымянным пальцем. Чужие воспоминания о твоей собственной персоне, чужие сны о тебе — вот что не дает тебе покоя. Все оттого, что твоя уникальность для тебя самой слишком естественна и потому парадоксально необнаружима, и ты тратишь время в поиске подтверждений. И зачем лезть в чужую голову, зачем быть Джоном Малковичем, зачем смотреть на мир чужими глазами, если в поле зрения не будет тебя самой? Ты так придирчива к портретам, и фотографиям, и текстам, описывающим тебя, и диктофонным записям собственного голоса, даже к отражениям в зеркалах: может быть, они хороши, но насколько близки к оригиналу? Ты желаешь познавать себя как объект, тебе прискучила субъективность. Ты размышляешь, какова ты в постели, насколько искренней выглядит твоя улыбка, надеясь однажды выхватить ясным взором свой образ и очароваться им. Но как избавиться от мыслей о том, что кто-то вспоминает о тебе с отвращением? Например, тот, кого соблазнила по пьяни, да так и уснула под ним, дыша перегаром и, возможно, храпя. А может, остаток ночи он потратил на то, чтоб смотреть, умиляясь, на пьяное дитя с нежной грудью и пухлым ртом. А может, он просто забыл о тебе, как лампочку выключил, и в его вселенной ты навсегда захлебнулась абсолютным небытием. А может, кто-то, о ком совершенно позабыла ты, думает о тебе как о прекрасной и редкой комете и пытается угадать, каким он тебе запомнился. А может, начхать и бросить эту головоломку, этот нерешаемый пазл из мнимых отражений, над которым ты бьешься и бьешься лишь потому, что не можешь, не умеешь, никак не научишься любить себя.