Через пару дней все фиалки порыжели и умерли. Мать вытряхнула их из горшков вместе с землей в мусорное ведро, а горшки и блюдца стойкой сложила под ванной. Наверное, дело было в каких-то купленных на рынке удобрениях, которые она развела не в той пропорции, но Гоше это не пришло в голову. Тогда он почему-то увидел явную связь между слезами матери и гибелью фиалок, и эта связь его ужаснула. Он чувствовал, что своими неосторожными словами вызвал сход какой-то злой лавины, и теперь несчастливые события будут следовать одно за другим.
Действительно, вскоре куда-то подевался из подъезда злосчастный котенок вместе со всеми своими пожитками. Произошло это после того, как Гоша, желая разнообразить его рацион, выставил ему на площадку второе блюдце — с молоком. Блюдце он взял под ванной, из числа тех, которые прежде мать подставляла под цветочные горшки. Должно быть, котенка просто забрал кто-то из жильцов, но у Гоши вызрело другое объяснение. Да, просто, как день: слезы его матери были ядовиты, он читал о подобном где-то, правда, то было о драконах или ведьмах, но не суть. Яд погубил фиалки и просочился в блюдце, куда он опрометчиво налил молока, и вот теперь мертв котенок, и ему даже не придется его похоронить. Наверняка, думал он, уборщица просто выбросила трупик в мусоропровод.
Прошло много лет, прежде чем он научился уживаться со своей ипохондрией. Но в детстве, бесконечном и мучительном, как ночь в лихорадке, любой страх, любое неотчетливое подозрение разрастались в его нутре, не сдерживаемые опытом. Беспокойство становилось настолько сильным, что иногда по ночам его рвало прямо на подушку, но объяснить матери он ничего не мог. Для этого пришлось бы изложить ей всю путаную цепь своих мыслей, поделиться всеми логическими ходами и интуитивными озарениями, а это было безнадежно. Он едва справлялся с собственной фантазией, страдая от нее, как от морской болезни, денно и нощно раскачивающей его разум.
И в юности неоднократно случались с ним бессонные ночи в холодном поту, когда по нескольку раз он вскакивал с постели, зажигал свет и придирчиво осматривал свое тело на предмет сыпи, кляня себя за беспечность после случайной связи. Только зрелость понемногу успокоила его, позволив осознать, что самые страшные вещи давно позади.
Но тогда он едва убедил себя не думать об открывшейся тайне, забыть о ней — и забыл почти совершенно. Лишь раз, перед самым разводом родителей, когда ему уже исполнилось тринадцать, непереваренное переживание детства обнаружило себя.
Отец не бывал дома: он ушел в другую семью, и его новая женщина ждала ребенка. Для матери случившееся было шоком. Она вдруг начала курить и совершенно перестала есть. С сыном она почти не разговаривала; изможденная, замкнутая, вечера напролет просиживала у телевизора с выключенным звуком, следя за передвигающимися на экране фигурками с отрешенной сосредоточенностью кошки, наблюдающей за мухой. Иногда Гоша усаживался рядом с ней, так, словно происходящее в телевизоре его тоже занимало, и молча сидел: это была высшая мера его сочувствия и сострадания, и мать об этом догадывалась. Однажды во время таких посиделок она вдруг разрыдалась прямо посреди фильма «Служебный роман», который всегда находила забавным. Рыдая, она склонилась над чашкой с недопитым чаем, которую сжимала обеими руками, и слезы катились в чай. Гоша не знал, куда себя деть, неловкость его обездвижила. Желая погасить истерику, мать хлебнула из чашки, и в этот момент он внезапно подался вперед и выбил чашку из ее рук. Фарфор звонко ударил по зубам; мать вскинула на сына глаза, полные ядовитых слез. Не зная, как объяснить свое поведение, он сказал: