Жанне страшно не нравилось, когда я исчезал, не получив предварительно благословения. Мне же, напротив, иногда очень нравилось то, что не нравилось Жанне.
Как-то я подался в бега и две недели, отдав себя воле случая, только и делал, что рисковал своей шкурой и тасовал, как игральные карты, постели на стороне.
В день бегства проснулся в четыре утра – от осознания того, что я умер. Открыл глаза и вдруг понял, что кончился. Подобное чувство – не редкость, хотя посещает не всех, зато кое-кого навещает не раз. Говорят, что оно намекает на нашу недолжную жизнь. Очень много уходов из мира имеют причиной такое вот чувство: ты не знаешь, куда с ним податься, но оставаться на месте не можешь. С этим чувством ты должен бежать.
И я побежал. Оделся в костюм, достал из карманов ключи от квартиры, ключи от машины, ключ от почтового ящика, ключ от ящика в теннисном клубе, все деньги, визитки, записки, мобильник (ключи от вчера), аккуратно сложил все на обувнице, отпер дверь и спустился по лестнице в город.
Он меня уже ждал: за прошедшую ночь наверху подмели, отбелили чернильные пятна и окропили воздух той душистой летучестью, какая нисходит на землю лишь после того, как отгремит свое ливень и расставит по лужам чистые зеркала. Добряк Фортунатова потрудился за смену на славу.
Я шел по спящей Москве совершенно бесцельно, точно сомнамбула, у которой открыты глаза. Мозг работал четко, как часы, фиксируя каждую мелочь: шипение поливальных машин, перебранку ворон, ветреный захлоп окна, сквозняковый выхлоп радиопесни, звон шин по асфальту, следом – звон тишины. Я шагал часа два. Солнце взошло, но улицы оставались пустынны. Я вспомнил, что день был воскресный. Вспоминать, что почти год назад, в вечер знакомства с Клопрот-Мирон, тоже был выходной, я не стал. Не хотелось связывать два этих дня, несмотря на их сходство в одежде, погоде и голоде, который с рассвета я тоже уже нагулял.
Чтоб утолить его, мне всего и потребовалось войти в супермаркет, бросить в тележку продукты и пройти мимо кассы – настолько спокойно, что кассирша оторопела и не успела подать сигнал охранникам. Чудо? Не знаю. У каждого чуда, как и у всякого преступления, есть своя подноготная. Когда лунатик шагает по крыше на глазах у толпы, его тоже не могут окликнуть – не потому, что боятся его испугать, а оттого что сами напуганы. Преодолеть спазм в горле от объявшего всех коллективного ужаса можно только поодиночке. Сделать это нормальному человеку непросто.
Закусив на стоянке, я продолжил свое снохождение в метро, где хладнокровно прошествовал мимо дежурной, не рискнувшей спросить проездной. Людей на станции было немного, в основном все свои. У пассажиров московской подземки с годами появляется на лице что-то вроде татуировки, сделанной симпатическими чернилами. Всех этих фундаментальных землян объединяет одно: нелюбовь к заявившимся сверху случайным пришельцам. Мне на это было плевать. Я чувствовал неуязвимость. И ей подчинялся.