– Он сказал, ты без плеток не можешь. А я не могу без цепей.
Юмор у Далиды был того же пошиба, что и повадки. Мало ей все-таки чистили морду!
– Нам серпентарий не нужен. Прибери обратно в коробку всех змей.
Она покачнулась и села, угодив мимо кресла.
– Ну и ну! Ты еще и пьяна.
Арина встала на ноги, подержалась руками за воздух и вдруг ловко, вся разом, словно высотка под взрывом, обрушилась на ковер.
Я набрал номер Давида:
– Ты что ей скормил, идиот?
– Неважно. Она обезврежена?
– Более чем. Что теперь прикажешь мне делать?
– Чеши себе яйца, пока не проснется, а потом убеди, что все уже было. Чтоб избежать повторения, пририсуй себе синяки. Как выставишь за порог, позвони.
– Трудишься за гонорар?
– Покрываю убытки. Душат разом и совесть, и жаба. Вторая – сильней.
Я склонился над гостьей и пощупал ей пульс. Где-то внутри, в глубине ее вен, топотал полк солдат, маршировавших в туннеле. Я послушал работу дыхания. В этих недрах водились вулканы и топи. Интересно, что на уме у природы, когда она лепит так много?
Я прилег на ковер и положил Арине на грудь свою голову. Сердце в ней стучало почти так же тихо, как и мое во мне. Вскоре они стучали уже в унисон, исподтишка помогая друг дружке справиться с робостью. Ощущение было очень чужим и приятным. Будто где-то рядом, но мимо, взмахнула крылом своей шали неуловимая мать моя. Немногим позднее я испытал и вовсе что-то вроде благоговейной, ликующей жалости – к ней, к Арине, к себе, ко всему, что есть мы, когда мы – это всё, что взывает к спасению.
Вызволять ее из одежд пришлось долго, но то, что предстало в итоге моему восхищенному взору, оказалось творением Рубенса. Возможно, и лучшим – просто фламандцу не хватило жизни, чтобы его завершить, так что пришлось покорпеть триста лет на том свете. Подо мной был шедевр. И шедевр притворялся, что спит. Выдавала легкая дрожь – трепет песочного грунта, предвещающий бурю в пустыне.
Я зарылся ладонями в дюны, лицом примостился в ложбине меж них и губами опробовал вкус безразмерного одиночества. Оно было сладким и теплым. И у него было сердце, которое билось моим, норовя обогнать. Я пришпорил свое. Пустыня вздохнула и побежала волной.
Подо мной было море. Я плыл в нем туда, где никто еще по-настоящему не был.
Внезапно оно заштормило и, словно челнок, оторвало меня от себя.
– Не хочу. Давай цепи. Убью.
– Они на тебе, – сказал я. – Но мы их порвем.
– Сумасшедший, – шепнула она и шире раскинула руки.
Подо мною был крест. Я творил по нему молитву любви, умоляя ее снизойти на меня хотя бы мгновением гибели. Я источал такое страдание нежности, что его хватило б на весь этот мир, будь он правдой, а не ее отрицанием. Я растворялся в роскоши плоти, как крапинки соли на мокром снегу. Утопал счастливой снежинкой в оживших сугробах печали. Задыхался раскаянием в хриплом отчаянии радости, которым Арина стреножила муки изнемогавшего тела.