– Увидим.
– Что же, пошли?
Мы отпустили такси и пошли.
Говорить было не о чем. Зато помолчать нужно было о многом. Жанна сняла покрывало с кровати и улеглась подле меня, но до меня не дотронулась. Я подумал, что это похоже на дом. На притулившуюся к печи усталость. На уютный заговор тишины, поднесшей палец к губам. На бессрочный вердикт о твоем постоянном помиловании. На сон, который совсем и не сон, а прозрение в покой…
Когда я очнулся, была уже ночь. Пропахнув насквозь табаком, она втиснулась желтым порезом под дверь.
Жанна трудилась в своем кабинете: строчила нетленку, презрительно глядя в ноутбук. Я глотнул из ее чашки кофе и закурил.
– Рада, что ты уцелел, – сказала она.
Я кивнул. Тогда я не понял, что она имела в виду. Понял позднее, сидя в машине: Жанна решила проветрить мозги и предложила прогулку. Было три часа ночи. На Садовом – почти никого, лишь мелькавшие фарами мимо последние угли дотлевавшей, дорастлевавшей свои миллионы Москвы.
Мы вырулили на Ленинский и помчались в сторону Внукова. Жанна не сводила взгляда с дороги. Лицо ее осунулось и постарело, но не морщинами – выражением. Так смотрят те, кто вдруг увидел больше в себе, чем вокруг. На моей памяти так она смотрела только однажды – когда навестила Клару в больнице, а потом мне призналась, что отныне ее ненавидит. (“Кисть не срослась. Операция не помогла. Теперь Клара – калека. А у калек есть калечное свойство: калечить любого, кто рядом. Я всучила букет. Он лежал у нее на груди, а потом соскользнул, и она подхватила его машинально обрубком. Чуть меня не стошнило. Цветы были уже не цветы. Их погубила культя. Исковеркала, перечеркнула бинтами… Не хочу становиться увечной. Не позволю уродовать ей свою жизнь. Жизнь должна быть красивой, пусть ее красота эфемерна. А красота эфемерность и есть. Так же, как розы и жизнь. Разве нет?”)
Мы покинули очертания города. Я был удивлен: если едем в аэропорт, как быть с отсутствием паспорта? В то, что Жанна решила сюрпризом подарить мне в обертке гражданство, верилось мало. Меня охватило дурное предчувствие.
– Где-то здесь, – сказала она, сбросив скорость. Остановила машину и опустила стекло с моей стороны.
На обочине грунт был заметно чернее, чем ночь. По нему пролегала глубокая борозда. Она срезала дерн с разбитого напрочь кювета и взрыхлила настил из щебенки. Фонарь шевелил на нем пятна разлитого масла. А может, то было не масло. Только разве питаются кровью подмосковные муравьи?
– Кто? – еле слышно выдавил я. Но ответ уже знал.
Жанна зажгла свет в салоне, подняла, нажав кнопку, стекло и вернула глазам моим ночь. Потом повторила: