Я подумал: только не на войне. На войне у них паспорт общий. И похоронка одна.
– Трудно судить, – сказал я. – Насчет родственников никогда не знаешь наверняка. На что только не идут, чтоб от родства откреститься. Мои и вовсе совершили самоубийство – по крайней мере для меня. Так что мне с детства знакомо, каково болтать с мертвецами.
– А что говорит тебе сердце? Твои мертвецы еще живы?
– Уже меньше, чем раньше.
– Какой ты ее представляешь?
– Маманю? Красивой. Бедовой. Порывистой. Но уютной. И пахнущей сдобой.
– А отца?
– Кем угодно. Чаще всего – мудаком. Бутылка пуста. Пойдем спать.
Мы вернулись в отель.
Заснуть оказалось мне проще, чем выспаться. Я проснулся еще до рассвета и долго лежал, узнавая родное лицо. Оно выбиралось из тьмы сначала невнятным страданием, потом торопливой обидой, сменившейся бледной усталостью, пока не заколосилось кудряшками на почистившей перья подушке и не оформилось в загорелый покой.
На пляже я не застал никого, кроме чаек, плешивой собаки, прохладного ветра и помятой чашки купальника с трупиком краба внутри. Море лизнуло мне ступни, фыркнуло где-то вдали и достало оттуда большой голый кукиш. Собака залаяла. Кукиш по-русски послал ее и поднырнул. Где-то я даже обрадовался: редкий мой соотечественник опохмеляется на рассвете соленой водой.
Компатриот упорно нырял и не топ, что как будто его озадачивало. Под синей русалкой, свернувшейся змейкой на безволосой груди, горбато вздымался живот. Всякий раз, вырастая пупком над волной, толстяк исторгал с изумленным восторгом потоки ругательств. На них откликалась чахоточным кашлем собака.
Горизонт был налит фиолетовым, но утро уже норовило показать язык тучам. Из-под чернявого чуба на небе солнце спустило крючок, подцепило меня на приманку чешуйчатых блесток и потащило труситься по берегу.
– Ты потный и липкий, – захныкала Анна, когда я полез обниматься, упав рядом с ней на постель.
Я поправил:
– Не липкий, а магнетический, – и сумел настоять на своем.
Завтракали в отеле. Потом прошлись по Старграду и купили мне плавки, а Анне – побитый дуршлаг.
– Зачем тебе это старье? – спросил я.
– Обожаю ненужные вещи. Когда отслужили свой век, они уже служат векам, а не нам. Повешу его на стене и буду цедить в нем воспоминания.
– Нацеди мне двенадцать Мадридов, сорок шесть Барселон, три Толедо, четыре Москвы и сто тридцать Созополей.
– Ты забыл про Севилью.
– Севилья в дуршлаг не пролезет: слишком густая в ней кровь. И потом, зачем нам Севилья в Севилье?
Мы спускались по лысым ступенькам неряшливой лестницы к морю. Ветер шлепал зонтами прибрежных кафе.