– Тут как раз я уверен: ехать в Ифни нам совсем ни к чему.
– Извините, не понял?
– Лаборатория лучше в Тизните.
– Тогда едем в Тизнит!
Толстяк сложил руки на брюхе и с укоризной сказал:
– Неразумно. От Тизнита до Агадира всего час езды, причем по приличной дороге.
– А лаборатория там…
– Не хуже, чем в Марракеше.
Выпытывать у лейтенанта, какого лешего он не захватил останки с собой, когда ехал в аэропорт, я раздумал: наверняка встречать гостя трупом по меркам Марокко было бы крайне невежливо.
В кабинете нас ждал на подносе пенящийся чай. Аромат заваренной мяты я ощутил в коридоре. Точно. Я подумал еще, что тело в мешке совсем смертью не пахло. Так же, как не пахло оно самой Анной. Будто смерть и Анна сыграли свой матч вничью. Горя я никакого не чувствовал. Только усталость и грязь, облепившую за день меня окончательным слоем беды.
Махмуд засел за телефон, долго и громко кричал в трубку, а как накричался, водрузил ее на металлические рога, из-под которых крякнул обиженно перебинтованный череп. Скулы аппарата были обвязаны скотчем от уха до уха, словно бы у него ныли зубы. Теперь под повязкой забушевала еще и мигрень. Голова телефона раскалывалась буквально на глазах. Лейтенант сгреб в пригоршню мозг и лобные кости и всучил рядовому в чувяках. Швырнув ему в грудь моток изоленты, прогнал подчиненного вон и пояснил, обратившись ко мне:
– Насчет прицепа я договорился. Дадут в соседней деревне. Обещают завтра с утра. Чтоб не обманули, пошлю на рассвете Саида. Морозильник возьмем у моей же сестры. Размер подходящий: сто девяносто на пятьдесят. Движком одолжимся у тестя. Остается найти, у кого разжиться соляркой, но это уже чепуха.
– Разве мы едем не сразу?
Махмуд разгладил усы:
– Сразу даже ослы не брыкаются.
Я не нашел, что ему возразить.
Вдруг полицейский исчез: сверху нырнул, а снизу подпрыгнул, отчего вмиг стал невидим. Но по-прежнему слышен: из-за подергивающегося стола раздавалось деятельное сопенье, выгребавшее из ящиков всякий хлам – огарок свечи, разбитый фонарь, футляр для очков, какой-то флакон, штук семь зажигалок, жестянку с печеньем, моток альпинистской веревки и шайбу с кремом для обуви. Следом шлепнулись на пол две беззубые желтые морды.
– Бабуши, – представил Махмуд, снова выросши передо мной. – Надевайте. Джалаб позаимствуем по дороге. Сейчас лучше всего отвести вас в хаммам.
Я скинул свои мокасины. Бабуши пришлись почти впору.
На улице парень в чувяках заметно повеселел и с видимым удовольствием тащил за нами ведра. В них что-то толкалось, каталось и тыкалось, шелестя уютно фольгой. Мы свернули на улицу, в сравнении с которою та, где размещался участок, могла бы считаться проспектом. Лучи сюда не проникали. Их хватало лишь на небритые козырьки старых крыш. Белое, едкое солнце водило по ним сухим языком в тщетной попытке добраться до ручейка, стекавшего жидким зловонием по змеистому желобу. Стены повсюду были слепы от рождения: окна фасадов, как я догадался, выходили на внутренние дворы. Тут и там попадались невзрачные двери, за одной из которых и скрылся Махмуд, оставив нас с пареньком ожидать в переулке.