Но Рильке — это далекое будущее, так же, как многие другие, вплоть до Арсения Тарковского. А Пастернак звучал в ее душе одновременно с Константином, звучал приглушенно, однако теперь Марина спешно «выставила» его на освободившееся пространство: напитывать ее душу любовной влагой.
«Как всё просто, и если бы заранее знать! Со мной всегда так расставались, кроме Бориса Пастернака, с которым встреча и, следовательно, расставание еще впереди»…
И в тот туманный ноябрьский вечер 1924 года на Карловом мосту она почти спокойно вспоминала свое невероятное любовное прошлое. Ей сейчас было дико представить, что всего лишь год назад она мечтала о смерти и исступленно звала воду, чтобы поднялась и взяла…
Да, с Константином все было прекрасно, он — лучшее воспоминание ее жизни, и все же это было слишком приземленно, слишком близко — к земле и друг другу!
«Я не люблю встреч в жизни — сшибаются лбами. Две глухие стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше — радугой, где под каждым концом — клад…»
Но, хоть она и умела виртуозно лгать себе и другим, потомкам и современникам, пражский рыцарь многое помнил и знал.
Бледно-лицый.
Страж над плеском века —
Рыцарь, рыцарь.
Стерегущий реку.
(О, найду ль в ней.
Мир от губ и рук?!)
Ка-ра-ульный.
На посту разлук.
Клятвы, кольца…
Да, но камнем в реку.
Нас-то — сколько.
За четыре века!
В воду пропуск.
Вольный. Розам — цвесть!
Бросил — брошусь!
Вот тебе и месть!
Не устанем.
Мы — доколе страсть есть!
Мстить мостами.
Широко расправьтесь.
Крылья! В тину.
В пену — как в парчу!
Мосто-вины.
Нынче не плачу!
— «С рокового мосту.
Вниз — отважься!»
Я тебе по росту.
Рыцарь пражский.
Сласть ли, грусть ли.
В ней — тебе видней.
Рыцарь, стерегущий.
Реку — дней.
Ну, если пражский рыцарь действительно мог что-то помнить и знать, то, наверное, мог и понимать эту женщину. И если бы камни могли думать абстрактно (Гумилев, которого, между прочим, единственного из всех поэтов любил Константин Родзиевич, был убежден, что камни умеют все: и думать, и летать, и мстить), — так вот, если бы камни могли думать абстрактно, пражский рыцарь непременно поразмышлял бы над тем, что над Влтавой наклоняется вовсе не женщина — не живая женщина, а некая субстанция, творческая сила, созданная для написания стихов и волею своего создателя втиснутая именно в эту женскую оболочку, обреченную на неисчислимые бытовые мучения — на хождение по мукам. О нет, не они однажды приведут ее на край бездны и заставят исполнить давнее пророчество и давнее желание:
«Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви — желание смерти. Это гораздо сложнее, чем „хочу“ или „не хочу“.