Ну что ж, теперь Долгорукие наконец-то узнали, где расположен этот неведомый, баснословный, страшный Березов! И в самом деле — никакой Макар там телят не пас хотя бы потому, что ни коров, ни телят в тех краях не водилось. Водились там только олени с оленятами, а земля не родила ничего: ни хлеба, ни даже капусты. Вогулы, жившие в тех краях и в Березовском остроге, ели только сырую рыбу. И дики показались Наталье их свычаи и обычаи: ездят на собаках, носят оленьи кожи — как сдерут с животного, не разрезавши брюха, так и наденут, а с передних ног — вместо рукавов. Избы в тех краях рубили кедровые, окончины ледяные ставили вместо стекла: ведь зима с несносными морозами длилась восемь-десять месяцев…
Сначала вновь прибывших поселили в полуразвалившихся кельях Воскресенского монастыря, но и тут, как всегда, не нашлось места молодым Долгоруким. Им родня отвела очередной хиленький сарайчик, который князю Ивану пришлось перестраивать и утеплять своими руками. Отыскался у него учитель — Александр Меншиков. Встретились Догорукие и Меншиковы в церкви, срубленной еще руками Александра Даниловича, который смолоду какому только ремеслу не был научен. Светлейший и избу добротную сам срубил для своей семьи, и чванливого, заносчивого сына кое-чему успел научить до того, как умер от удара, во время которого не нашлось никого, кто бы ему кровь отворил.
Александр и помогал Ивану Долгорукому отстраивать жилье. Наталья при виде дружбы, завязавшейся между двумя изгнанниками, снова ударилась в слезы. Когда плыли водою, она боялась, что утонут. Теперь плакала о том, что не утонули…
Князь Иван не переставал казнить себя за то, что по его вине, по его себялюбию столько страданий терпит жена. Мог ведь он отказаться от свадьбы, мог. И должен был сделать это. Но понадеялся на русский авось, побоялся счастье свое упустить, пожадничал себя ради — ну вот и сделал возлюбленную самой несчастной на свете.
Его раскаяние, его горе было для Натальи — как нож острый: видя его слезы, она еще сильнее страдала. Тогда князь Иван начал свои страдания таить, а пытаясь купить милость божью, ударился в благотворительность, жалуя от своих скудных (даже сверхскудных!) средств нищим. Но, строго говоря, тут было дело не только в надежде сторговаться с небесами. Страдания кого-то озлобляют, кого-то учат и даже каменных сердцами Долгоруких они научили кое-чему.
Здесь, в столь суровых краях, можно было надеяться только на себя да на доброту человеческую. А ведь каков ты с людьми, таковы и они с тобой. Испытания смягчили всех. И когда пришло императорское повеление — воротить из ссылки невинно пострадавших Меншиковых-детей, с ними уже расставались не как с бывшими врагами, а как с добрыми друзьями.