И при любом варианте исход в случае провала один — подставленным оказывается некто Бэзил Шемякин.
…В буфете пансионата угрюмые мужички с белесыми бакенбардами степенно тянули из горлышек какое-то пойло. Что именно, было не ясно. Бутылки держали в бумажных пакетах. Я проглотил двойную порцию бренди.
Пропавший сон не возвращался.
В комнате я набрал номер телефона, который лучше было бы не знать.
Голос изменился немного, может быть, стал глуше, с хрипотцой. Наверное, она перестала воплощать образ зайца на сцене Таллиннского русского детского театра, который скорее всего закрыли, и потеряла тональность.
— Где ты? — спросила она.
— Лохусальский пансионат. В номере занавески на окнах, и мужички в буфете при бутылках все те же… Чистая случайность, что меня здесь поселили. Правда, странно?
— Странно, что ты меня вспомнил. Мне известно, что ты в Москве. И давно…
— Москва заграница теперь, приехать непросто. Но сейчас я здесь. Увидимся?
— Зачем?
На простые вопросы всегда нет ответа.
— Подозреваю, что родился ребенок, которого ты скрываешь, дабы не платить мне алименты, — сказал я. — Допрошу с пристрастием.
— Настолько серьезно?
— Меня бросили в сугробе голым, и волчьи пасти обдают мое лицо зловонным дыханием.
— Паршивец шпион, которого забыли вернуть с холода.
— Я рад, что у тебя есть время на чтение Ле Карре.
— Да не читала я его. Это дядечка с нас списал…
Она засмеялась.
— Как в старые времена, — сказал я про то, что слышал. И чувствовал.
— Завтра в девять тридцать утра у ворот пансионата. Мы приедем.
Она положила трубку первой.
«Мы», надо было понимать, — это она и её новый, если я не сбивался со счета, второй эстонский муж.
Ночью за окном в Лохусальском заливе шелестели льдины. К рассвету их спаяло, и между лобастыми валунами ковыляли на разъезжавшихся перепонках гуси. Они тянули шеи и удивлялись, что не плывут, а только отражаются в малахитовом глянце. Утки, в отличие от гусей, ночуют на воде. Ночью лед прихватил брюшки уток, и теперь, в ожидании солнца, они сидели среди рыжих камышинок, с тревогой косясь на огромных гусей.
У берега прибой высовывал из-под шуги черные языки и слизывал снег с гальки, по которой я прогуливался в ожидании сладкой парочки. Со стороны поселка, видневшегося на противоположном берегу бухты, несло коптившейся рыбой и грибной прелью.
Марина и её муж подъехали в кремовом джипе «Рэнглере», бессовестно обдав талой жижей из-под колес бедолагу, толкавшего высокие финские санки. На их сиденье в пластиковом ящике звякали пустые бутылки.
— Извините, пожалуйста, — сказал я ему. — Они нечаянно.