Он осторожно взял ее на руки и поднял. Рейн машинально запротестовала, но то, что о ней заботились, было ужасно приятно, да и выбора у нее не оставалось.
Он отнес ее, словно драгоценную ношу, прямо в ее комнату и осторожно положил поверх белого льняного покрывала. Нахмурившись, он попытался скрыть заботу под маской ворчливости, которая не обманула бы и ребенка.
— Упрямая женщина — только и хватило ума, что взобраться на стремянку в чулках! Ведь я просил Ребу купить приличную лестницу. Больше ты и пальцем не прикоснешься к этой штуке, пока я не сделаю резиновых набоек на основании, поняла?
Что ей оставалось? Он рычал на нее, как гризли — бледнолицый гризли, мелькнула у нее в голове мысль, когда она заметила, что он побледнел.
— Как прикажешь, — прошептала Рейн, больше всего на свете желая, чтобы он вновь поднял ее на руки, вместо того чтобы смотреть на нее, будто она совершила что-то непростительное.
Следующие несколько часов стали калейдоскопом из боли и тревоги. Сайлас собрался было позвать доктора, и тогда она попыталась сесть.
— Ну, послушай, Сайлас, — запротестовала она, вытянула обе руки… и это было последнее, что она запомнила.
Какое-то время спустя она открыла глаза уже на руках у Сайласа. Тот расстегнул пояс и ворот платья и пытался ложечкой влить в нее бренди.
— Давай, милочка, открой рот, — ворчал он. — Медицина уже в пути. Не думаю, что ты в критическом состоянии, но, если ты меня еще хоть раз так напугаешь, я…
Он не докончил угрозу, она уже и так все поняла. Бледность его прошла, но в глазах светилась такая нежность, что все у нее внутри растаяло. Странно, что она это так быстро распознала. Такого она никогда не видела ни в чьих глазах прежде — по крайней мере, в отношении ее.
— Мои волосы, — слабо прошептала она, приходя в отчаяние оттого, что обычно тщательно уложенные волосы сплошной спутанной массой покрывают ее плечи и руку Сайласа.
Рейн глубоко вздохнула, смутно ощущая характерный мужской запах сандалового мыла, солнца и крепкого табака, который пропитал всю одежду Сайласа. Снова встревожившись, она попыталась повернуть голову.
— Спокойно, спокойно, красавица моя, все будет в порядке. Лежи тихо. — Он продолжал убаюкивать ее, и низкий рокот его голоса отдавался в самых сокровенных уголках ее тела; этот голос делал все что угодно, но не убаюкивал ее.
Несмотря на все ее синяки, ушибы и возможные переломы, именно Сайлас заставлял сердце трепетать, как пташку в клетке, — рука Сайласа на ее бедре, когда он держал ее на руках, его дыхание, сдувающее волоски на лицо, когда он разговаривал с ней с невыразимо нежной хрипотцой. И в полном здравии она ему, в общем-то, не пара, а уж сейчас, в таком состоянии, — Господи, спаси и сохрани!