– Не понимаю, – сдавленно прошептала Анна. Очевидно, в ее лице что-то изменилось, потому что Ленка села рядом и обхватила приятельницу за плечи.
– Погоди-погоди… Слушай, Анька, ты очень белая.
Ленкин голос доносился словно издалека.
– Давай-ка я тебе все же чаю…
Но Анна уже улетала в кроличью нору – вниз, вниз, вниз, по спирали, на сверхъестественной скорости.
…потому ли, что он пил холодную воду, или от волнения, губы у Марка оказались холодными и даже слегка дрожали. Может, это даже не было настоящим поцелуем, они просто стояли, прижавшись друг к другу губами, невинно и бездумно, как если бы взялись за руки…
* * *
Темно. Влажно. Знакомый резкий запах.
– Да очнись же ты. Ну, пожалуйста. Так нечестно, в конце концов. Это я, нежная филологическая барышня, должна – ах, и терять сознание. А ты как медик обязана приводить меня в чувство с помощью нюхательных солей и пощечин. Анька, ну хватит дурить. Давай уже, открывай глаза, а то правда получишь. Слушай, а можно я твою шубу примерю?
– Нельзя, – сказала Анна, не открывая глаз.
– Ага, сработало! – обрадовалась Ленка.
Анна села и сняла с лица влажное полотенце. Сердобольная Ленка даже не отжала его, и теперь у Анны размазалась косметика, и волосы повисли сосульками.
– Шуба эта не моя. А моей дышащей на ладан старушки. Не такая уж она и еле дышащая, как выясняется.
– Ты что же – думаешь, это старуха мне звонила? Что я – твой голос бы не узнала?
– Может, и не узнала бы. Она прекрасная актриса. Я даже не предполагала, что настолько прекрасная.
– А мама? Что, мама бы тоже не узнала твоего голоса?
– А с мамой она, как ты сама сказала, говорила коротко и невнятно…
– Твоя правда. Но… зачем ей это?
– Происходят странные вещи, – ответила Анна. – Я пока ничегошеньки не понимаю, но, кажется, вот-вот пойму.
Ленка все же надела шубу, покрутилась в ней перед зеркалом и вдруг как спохватится:
– Слушай, а какими судьбами, собственно, ты сюда попала? Она что, тебя выгнала?
– Да нет… Не она…
Слово за слово, Анна рассказала Ленке всю историю своих злоключений.
– Я все поняла, – кивнула соседка. Шубы она так и не сняла, сидела прямо в ней. Надо было видеть, как выглядела серебристая норка в ободранной кухне «хрущобы». – Вот меня все за дурочку считают, а я ведь далеко не она, дорогая моя.
– Никто тебя не считает дурочкой. И что же ты поняла?
– Вот этот мужик-то… Милан. Не иначе, он сам точил зубы на старушкино наследство. Скажет: ну, я рядом с ней, забочусь тут, и все такое. Она мне и оставит что-нибудь, не обидит. А тут ты являешься. Бабка от тебя без ума. И явно собирается сделать наследницей.