В Ницце, в своем домике, Айседора стояла у любимого зеркала, которое было ей всю жизнь и другом, и врагом, и ангелом-хранителем, и искусителем.
Айседора знала – ей пора. Время пришло. Окончена рукопись книги. Отдан последний поцелуй. Отзвучали для нее все мелодии мира.
Из этой автомобильной прогулки она не вернется никогда.
И великая танцовщица радовалась, что все кончится для нее в автомобиле, как и для ее детей.
Айседора накинула шелковый шарф, ярко-алый, как кровь, хотя было тепло, парило после дождя, и на каждом углу девочки продавали букетики мелких мятых фиалок. Несколько поклонников, привычно ожидающих у парадного входа, зааплодировали. У мальчишек были веселые щенячьи глаза, тонкие запястья, и Айседора ощутила знакомый прилив чистого и яростного желания. Должна же она была что-то дать им напоследок! Айседора подняла в эффектном прощальном жесте руку и крикнула:
– Adieu, mes amis! Le vais a` la gloire![4]
Автомобиль рванул с места. Голова Айседоры дернулась и упала на спинку сиденья. Шарф замотался вокруг колеса, шея Айседоры сломалась как лучинка, она умерла мгновенно. А в комнате ее еще продолжалась жизнь, теплый ветерок, проникший в незакрытое окно, робко трогал листы рукописи. Поверхность зеркала запотела, словно от чьего-то горячего дыхания, и горничная, войдя, небрежно обмахнула ее краем передника, не увидев и не прочитав никаких букв. Сколько бы ни было грехов на умершей женщине – она оплатила свой счет сполна, искупила вину танцем и освободилась из ловушки зла.
Потому что искусство всегда свободно. Но удастся ли еще кому-нибудь такой фокус?
Вряд ли.
* * *
За окнами шел снег. Анна открывала и закрывала глаза. Она позволяла что-то делать с собой профессионально-ласковым людям. Что бы они ни делали, они не могли причинить ей вреда. Только когда их предприимчивые руки слишком уж докучали ей, Анна принималась тихо и жалобно хныкать. Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое. Оставили в том летнем лесу, в летнем полудне, где Анна пребывала теперь постоянно.
Они заходят все дальше и дальше. В прямом смысле – каждый день уходят все дальше в лес. И в переносном – их ласки становятся смелей и опасней. Вот-вот – и нельзя будет думать о них как об игре. По ночам прохлада дышит в окно, и Анна думает, что должна остановиться. В конце концов, происходящее… неправильно. Их не похвалят, если узнают обо всем. Это будет горе для родных. Позор. Их обольют грязью. Но днем, когда зной льется с неба, когда она остается наедине с Марком, эти благоразумные мысли испаряются. Ничего неправильного нет в его руках на ее теле, в его лице, которое опускается с невозможных небес ей на грудь. Ничего позорного не может быть в ослепительной радости, которая наполняет Анну до краев. Ничего грязного – в его взгляде, горящем восторгом и желанием. И в объятиях Марка она не боится, не сомневается, более того, Анна уверена, что эта любовь – единственно возможная для нее, предназначенная ей, ее свет, ее убежище.