Траур, горько подумала Александра Федоровна, черный цвет траура — вот что привезла она в свой новый дом из германского Кобурга. Черный, цвет воронова крыла. Черный, цвет смерти. Когда она собиралась в Крым, где ждал ее жених и где умирал его батюшка, царь Александр Третий, одна из придворных дам посоветовала ей непременно упаковать с собой траурные одежды. Ники, то есть Николай Второй, если называть его так, как полагается, плакал — не только по умирающему отцу, но и по себе тоже, потому что предчувствовал, как трудно ему будет править этой страной. И уже тогда Александра понимала — основная ее роль будет заключаться в том, чтобы оказывать ему поддержку, придавать сил, необходимых, дабы руководить огромной Российской империей, занимающей шестую часть мира. Наблюдая, как часто он поддается, уступает своей матери, своим дядьям, Александра приходила порой к мысли, что сама она справилась бы с этой задачей лучше, чем он. Черный, снова подумала она. Она была в трауре, когда ее вводили в лоно Русской православной церкви, когда со всей Европы выводками съезжалась высокородная родня — отдать последний долг почившему Александру Третьему. В трауре весь долгий путь, пока поезд медленно тащился по железной дороге из Крыма в Санкт-Петербург, делая остановки в крупных городах, чтобы дать народу возможность выказать покойному царю свое уважение и поглазеть на невесту его наследника, немку, будущую царицу.
Она помнила, как обратились несчастьем дни, которые должны были стать самыми счастливыми в ее жизни, — неделя коронационных празднеств в Москве. Сотни, если не тысячи жертв погибли на Ходынском поле: люди собрались получить традиционные подарки от царя по случаю его восшествия на престол и в давке задавили, затоптали друг друга, когда пронесся слух, что на всех не хватит. Ринувшись вперед, чтобы успеть схватить подарочный кулек (в котором только и было-то что сайка, кусок колбасы, пряник и кружка с гербом), толпа смела, смяла тех, кому не повезло упасть в овраг или просто оступиться. Так и стоят перед глазами телеги, на которых везли крытые рогожей трупы. Одна за другой, под вой родных, они развозили погибших по кладбищам. В весеннем воздухе стоял запах смерти. В этот вечер они с Ники, вопреки голосу ее сердца, присутствовали на балу у французского посланника, и народ почти в один голос осудил их, назвал бездушными. На том, чтобы ехать на бал, настояли дядья: сколько денег, говорили они, истрачено на подготовку, на тысячи букетов, доставленных специальными поездами с Ривьеры. И французы будут оскорблены. Самый умный из дядьев — ну, в смысле ума соревнование было уровня далеко не олимпийского, — сказал, что придется пойти, не то французские банки сократят займы, от которых зависит российская экономика. После этого бала ее перестали в народе звать английской прихлебалкой, как раньше, в честь ее бабки королевы Виктории. Теперь ее окрестили германской сукой. И каждый раз, когда она рожала очередную дочь, они обзывали ее никчемной германской сучкой.